Описательная психология - Вильгельм Дильтей

Точно так же теперь уже нельзя в полной мере удержать проведенного в системе Канта разделения содержания и формы познания. Внутренние соотношения, всюду существующие между многообразием ощущений, как содержанием нашего познания, и формой, в которой мы это содержание воспринимаем, гораздо важнее этого разделения. Мы воспринимаем одновременно отличные друг от друга звуки и объединяем их в нашем сознании, не понимаем их данности друг вне друга как данности одного ряда. Наоборот, множество осязательных или зрительных ощущений мы можем воспринять лишь рядоположно. Мы даже не в состоянии представить два цвета вместе и одновременно иначе, как друг рядом с другом. Не очевидно ли, что в этой необходимости воспринимать их рядоположно играет роль природа зрительных впечатлений и осязательных ощущений. Не представляется ли весьма вероятным, что природа содержания ощущения тут обусловливает форму его синтеза? Насколько Кантово учение о форме и содержании познания нуждается в дополнении, видно также из следующего: многообразие ощущений, как чистое содержание, на каждом шагу включает в себя различия, хотя бы, например, в степенях и отношениях между собою цветов. Эти различия и степени, однако, существуют только для объединяющего их сознания; поэтому форма должна быть налицо для того, чтобы могло быть содержание, подобно тому, как, конечно, должно быть содержание для того, чтобы появилась форма. Было бы совершенно непонятно, каким образом психические элементы содержания связались бы извне связью объединяющего сознания[ 2 ].

Таким образом, и в области теории познания можно будет избежать произвольного и случайного введения психологических воззрений лишь путем сознательного и научного подведения под нее основания в виде ясного понимания душевной связи. Освободиться от случайных влияний ошибочных психологических теорий в гносеологии можно будет лишь тогда, когда удастся предоставить в ее распоряжение значимые положения о связи душевной жизни. Конечно, было бы невозможно в виде основания предпослать теории познания законченную систему описательной психологии. Но, с другой стороны, теория познания без предпосылок есть иллюзия.

Отношение между психологией и теорией познания пока что можно было бы представить себе нижеследующим образом. Точно так же, как теория познания черпает общезначимые и достоверные положения из остальных научных дисциплин, она могла бы заимствовать из описательной и анализирующей психологии сумму положений, потребную ей и не подлежащую никаким сомнениям. Искусно сплетенная из себя самой логическая паутина, носящаяся без привязи в пустом пространстве – неужели она достовернее и прочнее теории познания, пользующейся общезначимыми и твердыми положениями, выведенными из проверенных уже воззрений отдельных отраслей науки? Можно ли указать какую-нибудь теорию познания, которая не делала бы молчаливо или открыто таких заимствований? Вопрос может заключаться только в том, действительно ли заимствуемые положения выдержали испытание в смысле общеобязательности и строжайшей очевидности, причем, конечно, понятие подобной проверки должно обрести смысл и оправдание своего применения опять-таки в основах теории познания, заключающихся, в конечном итоге, во внутреннем опыте. Только об этом одном могла бы пока идти речь и при допущении психологических положений. Вопрос сводится лишь к тому, могут ли подобного рода положения быть добыты без помощи психологии, базирующейся на гипотезах. Одно это обстоятельство уже приводит к проблеме такой психологии, в которой гипотезы играли бы иную роль, нежели в господствующей ныне объяснительной психологии.

Но отношение психологии к теории познания отлично от отношения к ней прочих наук, даже предпосылаемых ей Кантом: математики, математического естествознания и логики. Душевная связь составляет подпочвенный слой процесса познания, и поэтому процесс познания может изучаться лишь в этой душевной связи и определяться лишь по его состоянию. Но мы видели уже методическое преимущество психологии в том, что душевная связь дана ей непосредственно, живо, в виде переживаемой действительности. Переживание связи лежит в основе всякого постижения фактов духовного, исторического и общественного порядка, в более или менее выясненном, расчлененном и исследованном виде. История наук о духе основывается именно на такой переживаемой связи, и она постепенно доводит ее до более ясного сознания. Исходя отсюда и можно разрешить проблему отношения между теорией познания и психологией. Основание теории познания заключается в живом сознании и общезначимом описании этой душевной связи. Теория познания не нуждается в законченной, завершенной психологии, но тем не менее всякая завершенная психология есть лишь научное осуществление того, что составляет и подпочву теории познания. Теория познания есть психология в движении, и притом в движении, направленном к определенной цели. Основанием ее является самосознание, охватывающее всю наличность душевной жизни в неискалеченном виде: общезначимость, истинность, действительность осмысленно определяются лишь из этой наличности.

Подведем итоги. Все, чего можно было требовать от психологии и что составляет ядро ей свойственного метода, одинаково ведет нас в одном и том же направлении. От всех изложенных выше затруднений освободить нас может лишь развитие науки, которую я, в отличие от объяснительной и конструктивной психологии, предложил бы называть описательной и расчленяющей. Под описательной психологией я разумею изображение единообразно проявляющихся во всякой развитой человеческой душевной жизни составных частей и связей, объединяющихся в одну единую связь, которая не примышляется и не выводится, а переживается. Таким образом, этого рода психология представляет собою описание и анализ связи, которая дана нам изначально и всегда в виде самой жизни. Она изображает эту связь внутренней жизни в некоторого рода типическом человеке. Она пользуется всяким возможным вспомогательным средством для разрешения своей задачи. Но значение ее в шкале наук основывается именно на том, что всякая связь, к которой она обращается, может быть однозначно удостоверена внутренним восприятием, и каждая такая связь может быть показана как член объемлющей ее, в свою очередь, более широкой связи, которая не выводится путем умозаключения, а изначально дана.

То, что я обозначаю именем описательной и расчленяющей психологии, должно удовлетворять еще одному требованию, вытекающему из потребностей наук о духе и из руководства, которое они дают жизни.

Единообразия, составляющие главный предмет психологии нашего века, относятся к формам внутреннего процесса. Могучая по содержанию действительность душевной жизни выходит за пределы этой психологии. В творениях поэтов, в размышлениях о жизни, высказанных великими писателями, как Сенека, Марк Аврелий, Блаженный Августин, Макиавелли, Монтень, Паскаль, заключено такое понимание человека во всей его действительности, что всякая объяснительная психология остается далеко позади. Но во всей рефлектирующей литературе, стремящейся охватить в полном объеме действительность человека, до сих пор проявляется наряду с ее превосходством в отношении содержания – неспособность к систематическому изложению и изображению. Некоторые отдельные соображения поражают нас в самое сердце. Кажется, точно в них раскрывается глубина самой жизни. Но как только мы пытаемся привести их в ясную связь, обнаруживается их несостоятельность в этом отношении. Совершенно отлична от таких размышлений мудрость поэтов, говорящая нам о людях и о жизни лишь образами и голосами судьбы, разве только иногда освещаемыми, словно молнией, рефлексией. Но и эта мудрость не заключает в себе осязаемой общей связи душевной жизни. Со всех сторон приходится слышать, что в Лире, Гамлете и Макбете скрыто больше психологии, нежели во всех учебниках психологии вместе взятых. Но если бы эти фанатические поклонники искусства когда-нибудь раскрыли перед нами тайну заключающейся в этих произведениях психологии! Если под психологией разуметь изображение планомерной связи душевной жизни, то в произведениях поэтов никакой психологии нет; нет ее там даже в скрытом виде и никаким изощрением невозможно извлечь оттуда такого учения о единообразиях душевных процессов. Зато в способе, каким подходят великие писатели и поэты к жизни человеческой, находится обильная пища и задача для психологии. Тут имеется налицо интуитивное понимание всей связи, к которой на своем пути психология, обобщая и абстрагируя, также должна приблизиться. Нельзя не пожелать появления психологии, способной уловить в сети своих описаний то, чего в произведениях поэтов и писателей заключается больше, нежели в нынешних учениях о душе, – появления такой психологии, которая могла бы сделать пригодным для человеческого знания, приведя их в общезначимую связь, именно те мысли, что у Августина, Паскаля и Лихтенберга производят столь сильное впечатление благодаря резкому одностороннему освещению. К разрешению подобной задачи способна подойти лишь описательная и расчленяющая психология; разрешение этой задачи возможно только в ее пределах. Ибо психология эта исходит из переживаемых связей, данных первично и с непосредственной мощью; она же изображает в неизуродованном виде и то, что еще недоступно расчленению.