Звонкий колокол России (Герцен). Страницы жизни - Роберт Штильмарк

Царскому правительству, особенно же тайной полиции, эти угрозы внушали ужас. Нападая на прошедшее, Долгоруков подрывал и подтачивал российский трон! Он верил в изречение: «Кто владеет прошлым, может управлять настоящим и будущим».

Был ли князь Петр Владимирович Долгоруков настоящим революционером, каким, например, сочли его те итальянцы, что сошли в Базеле с курьерского поезда?

Одинокий пассажир в купе тоже считал князя Петра революционером, хотя знал, что по своим политическим взглядам князь Долгоруков скорее принадлежал к старым либералам. Дескать, верил покойный князь-вольнодумец не в социализм, а в конституционную монархию и парламент в британском вкусе. Князь остро ненавидел нынешнюю форму российского самодержавия, крепостничества, чиновнической бюрократии и особенно тайную царскую полицию, печально знаменитое III отделение. По иронии судьбы, однако, во главе ее стоял не кто иной, как его кровный близкий родственник, двоюродный брат, сын дяди Андрея — князь Василий Андреевич Долгоруков. На посту шефа жандармов и начальника III отделения князь Василий сменил графа Алексея Федоровича Орлова, лично подавлявшего восстание декабристов. Таким образом, два кузена Долгоруковы — Петр и Василий — противостояли друг другу не на жизнь, а на смерть. Один наносил самодержавию чувствительные удары своими разоблачительными материалами, другой ревностно защищал монарха и был вынужден уйти в отставку после того, как в царя Александра Второго выстрелил из пистолета у ворот петербургского Летнего сада революционер Дмитрий Каракозов. Раздался этот выстрел 4 апреля 1866 года, царь остался невредим. Месяцев через пять 26-летний террорист был казнен на Смоленском поле в Петербурге, а князя Василия Долгорукова заменил в должности шефа жандармов и начальника III отделения граф Петр Шувалов. Он люто ненавидел князя-эмигранта Петра Долгорукова за разоблачения скользкого шуваловского пути к придворной карьере со времен Елизаветы и Екатерины до времен более свежих.

Тем временем Вольная русская типография Герцена и Огарева в Лондоне, а затем и в Женеве не раз привлекала Петра Долгорукова к сотрудничеству в «Колоколе» и других изданиях. Отношения Герцена и Огарева с Долгоруковым иногда портились, доходили даже до разрыва, но совместная борьба против одного врага сближает и очень разных людей.

После того как вышла из печати на Западе разоблачительная книга Долгорукова «Правда о России», правительство вызвало его домой. Но, понимая, что легкой ссылкой теперь уже не отделаться, Долгоруков насмешливо отказался от возвращения. Царское правительство лишило его всех прав состояния и объявило князя Петра вечным изгнанником.

Но в женевском доме этого русского князя хранился и даже еще более пополнился за годы эмиграции огромный архив тайных материалов. Их-то публикацию Петр Владимирович, что называется, и придерживал под занавес.

Судьба таинственного архива, оставшегося после смерти князя, сильно тревожила теперь многих людей, и притом людей весьма разных, противоположных интересов!..

Снаружи совсем развиднелось, и поезд углубился в горы. Подъемы становились круче. Перед перевалом через отрог хребта к поезду прицепили еще один паровоз. Пассажир понял это по гудкам и резким толчкам. На разъезде разминулись со встречным составом, ехали туннелем, где в купе проник залах угля, и пришлось опять, как ночью, зажечь дорожный фонарик: пассажир с вечера укрепил его на выступе маленького раздвижного стола. За ночь в фонарике сгорел почти весь запас минерального масла, так внимательно пассажир листал взятые с собою книги. Купил он их во Франкфурте. Его глубоко интересовали не только сами книги, но и судьбы их авторов: русского писателя с арабским псевдонимом Искандер и опального поэта Николая Платоновича Огарева. Пассажир и сейчас углубился бы в их произведения, но мешал пробудившийся аппетит; менялись живописные пейзажи, громко перекликались гудками оба паровоза.

Путь повел среди прибрежных скал довольно крупного озера, потом в купе стало сумрачно — оказалось, что въезжали в серое облако, сползшее с высот.

А когда спустились в следующую долину, вдруг очутились на ярком солнце. Вагон озарился. Захотелось открыть окно. Слева от дороги засинела прекрасная, необъятно просторная озерная даль, и, будто по тайному приказу пассажира, двери купе распахнулись, приоткрывая вид на красивое станционное строение. Шаффнер-баварец громогласно объявил со ступеньки:

— Нойенбург! (Так этот город называли немцы.)

Затем уже потише добавил на французский лад:

— Невшатель!..

И продолжал, обращаясь к пассажиру:

— Не угодно ли господину погулять? Стоянка — более часа, а поблизости есть уютный ресторан «Шомон», в честь здешней знаменитой горы. А если пожелаете, найдете на площади быстрых лошадей и отличный экипаж, чтобы прокатиться по городу, взглянуть на древний замок и картинную галерею. Господин не пожалел бы об истраченных франках!

— Когда мы должны быть в Женеве?

— О, только вечером, сударь! Еще добрых 120 километров пути и много станций на нашей горной дороге. После Ниона, женевского пригорода, все еще останется побольше двадцати километров… Вам надо подкрепиться здесь, хотя бы в вокзальном заведении. Спросите порцию угрей — здесь их умеют не только ловить, но и подавать в винном соусе, из виноградников Виньобла, вон оттуда, с западного берега Невшательского озера.

Пассажир вышел на привокзальную площадь. Красивый город ступенями поднимался по склонам Шомона. Светло-желтый камень городских построек понравился путешественнику: при солнечном свете фасады домов привлекали своим теплым тоном, таким неожиданным среди серых альпийских утесов по пути сюда.

Он прокатился в коляске парой по городским улицам, видел живописные развалины замка и отведал в ресторане блюдо из угрей, оказавшееся действительно превосходным. Мысли же его были далеко…

В купе теперь оказался еще один едущий, тоже до самой Женевы. Он сухо раскланялся с воротившимся пассажиром и тут же углубился в газету. Вид у него был сонный и несвежий. Прежнему пассажиру осталось вновь извлечь свои книжки и журнальные номера, чтобы вникнуть в них еще настойчивее, чем давешней ночью.

…Поезд вез его по железным путям чужой ему, необыкновенной страны, знаменитой красотами своих курортов и свободами граждан, книги же будто возвращали его назад, в страну равнинную и степную, к березовым перелескам и глухим хвойным лесам, издали напоминающим море; к ровным барским нивам, где еще столь недавно трудились крепостные мужики; к пестрой чересполосице мужицких полей и убогих наделов, «дарованных» манифестом. Эх, кабы хоть дарованных, а то ведь оплаченных помещику-владельцу горьким крестьянским потом и тяжкими обязательствами…