Ужатые книги (сборник) - Александр Образцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
9
Я оставил маме записку следующего содержания:
«Мама!
Если бы я был один, я убежал бы в Хабаровск или куда-нибудь подальше. Но у меня есть ты. Поэтому я остаюсь в этом городе и буду посылать тебе деньги. Когда этот динозавр перестанет появляться, сообщи мне на Центральный почтамт до востребования. Не плачь. Мне ещё хуже».
И ушёл.
10
Екатерина встретила меня с полотенцем на голове.
Бесцеремонность её, казавшаяся хамством, была на самом деле большой степенью свободы. Она непринуждённо посвящала меня в тонкости квартировладения, одновременно подкрашиваясь, причёсываясь, переодеваясь.
Причём она натягивала колготки, ничуть меня не стесняясь, и поразительно было то, что я смотрел на это спокойно! Что значит – тайный умысел. У неё не было его никогда. Поэтому она летела в Штаты для богатой и радостной жизни, а всевозможные авантюристки обречены были на предательства, измены, разочарования.
Так, во всяком случае, она объясняла мне, вползая в облегающее тёмносерое платье, свои жизненные позиции.
– Ну а ты, птенчик, уже завёл себе постоянную девочку?
– спросила она рассеянно, завершая окраску лица губами и проминая их одна о другую.
Здесь я не сдержался и стал рассказывать о Елизавете.
11
Екатерина смеялась, как дитя.
Она упала на кровать и билась головой.
Она подпрыгивала на животе и била себя пятками по попке.
Она махала руками, как будто ей не хватала воздуха.
Когда я закончил, она была растрёпана, грим сбился, но глаза её блестели, губы смеялись и она была удивительно хороша! Тем более что она тут же решила, как мне жить дальше.
– Она тебя достанет из-под земли. Я бы, во всяком случае, сделала это в элементе… Как? А ты что же думаешь, сведения о человеке уже ничего не стоят?.. Вот! Если сведения о человеке были в нашей стране основным товаром, то уж сегодня-то за баксы тебя привезут хоть в маринаде!.. Не плачь, птенчик, не хмурься. У меня есть для тебя хорошая новость. Вот.
И она бросила мне свой паспорт.
– Что? – не понял я.
– Посмотри на фотографию.
– Ну? И что?
– А то! А теперь посмотри на себя в зеркало! Ничего не находишь?
Как я раньше не замечал! У нас с нею было одно лицо! Вот почему она с детства меня терпеть не могла!
– С сегодняшнего дня будешь называться Екатериной Викторовной Гусевой. Жить будешь в этой уютной квартирке. Носить будешь… – она снова упала, хохоча, и задрыгала ногами, – носить будешь мои… мои лифчики, мои трусики и пользоваться… пользоваться моими памперсами!
12
Мне было совсем не смешно. О чем я тут же ей сказал в довольно резкой форме. Она нахмурилась.
– Ну и дурак, – сказала она. – Можешь катиться к своему фельдфебелю. И я посмотрю через полгода, когда прилечу из Штатов, как она об тебя ноги вытрет. Ему предлагают такой выход, что другой ради этого вывернулся бы наизнанку, а он, видите ли, не хочет быть клоуном. Это же приключение, ты понимаешь или нет? Это для тебя праздник на полгода!
– Ну, хорошо, – сказал я, – допустим, что это… необычно. Но, во-первых, у меня сорок первый размер обуви…
– Я тебе оставлю две тысячи баксов, не волнуйся. И даже без отдачи, такая я добрая. А сейчас обучу краситься, подкладываться для рельефа под всякие места, пользоваться контрацептивами…
Здесь она снова упала от хохота. У меня задрожали губы.
– Ты можешь надо мной посмеяться, а потом улететь. И там рассказывать эту историю… в лицах… Какие вы злые, женщины.
– Ну что ты, Кать, – сказала она, обнимая меня за плечи, – я ведь любя. Ты знаешь, как мне хочется остаться, чтобы только посмотреть на твои приключения?
– Да, и основное! Самое неприятное, – сказал я, отстраняясь. Все-таки она хотя и была моей двоюродной сестрой, но когда так вот прижималась… – Самое неприятное! – повторил я. – Если ко мне начнут приставать твои знакомые? Или просто какие-то… мордовороты?
13
Екатерина на этот раз не смеялась. Она задумчиво и печально посмотрела на меня.
– Да, птенчик, – сказала она. – Это действительно неприятно, когда им отвечаешь отказом. Даже не то слово – «неприятно». Тут такое начинается, что хочется взять в руки Калашников. И здесь я могу посоветовать тебе одно: найди фирму, где хозяйка – женщина. Желательно незамужняя.
Остаток вечера прошел у нас в учебе. Я с удивлением убедился в том, что женщина тратит на себя раз в десять больше времени, чем мужчина. Видимо, поэтому она и живет дольше. Ногти, ресницы, брови, кремы, пудры, тени, маски, чулки, колготки, перчатки, сумочка с её содержимым, духи, причёска, губы, серёжки, кольца, и еще сотни каких-то брошек, бус, браслетов, лаков и помад!
Мы решили, что несколько дней я не буду выходить на улицу, а начну таскать всю эту амуницию по квартире, привыкая к ней.
На первое время Екатерина подпилила мне ногти, покрыла их светло красным лаком, проколола мочки ушей и подровняла прическу. Когда я начну выходить, сказала она, то первое, что я должен сделать, это пойти в парикмахерскую. Здесь, сказала она, денег жалеть не надо.
Затем она внимательно, вблизи осмотрела моё лицо и с удовлетворением заметила, что усы мои пока не темнеют, что это пушок, а не усы, но что этот пушок на самом деле таит для меня главную опасность, потому что половина активных мужиков падки именно на пушок…
Словом, когда прибыло такси, чтобы везти её в Шереметьево, она обняла меня за шею и крепко, совсем не по-родственному поцеловала в губы на прощанье. Я списал это на вполне понятное возбуждение: известно ведь, что женщина возбуждается от ситуации, а не от первого встречного…
14
Стоит рассказать, как я в пятницу вышел в город в шубке и сапогах. Раньше этого я сделать не смог, потому что целыми днями решал одну проблему – не сошёл ли я с ума?
И действительно: то я напяливал не себя кружевные трусики, лифчик, чулки, платье и туфли на высоких каблуках, то срывал с себя весь этот нелепый маскарад.
Надо было прыгать в новую жизнь, как в холодную воду.
И я прыгнул. После того, как увидел в окно Елизавету! Она внимательно осматривала мой новый дом с бульвара, сверяясь с картой «боевых действий».
«Ах, так! – решил я. – Ну, так получи!»
15
И я вышел в шубке из шиншиллы, которая рядом с ее норкой была как «мерс» рядом с «копейкой», и сапоги у меня были английские, не ее Пиренеи.
Я вышел из парадной, снег сверкал на Чистых прудах алмазными горами, и пошёл к метро.
Я прошел мимо Елизаветы, стоящей столбом, презрительно оглядев её коренастую фигуру. Не зря я вторую неделю зарывался в каталоги. Теперь я видел, что Елизавета была одета случайно и вряд ли могла произвести впечатление на действительно богатых людей.
Больше того, я вдруг освободился от зависимости. Мне ничего не стоило подойти сейчас к ней и ошеломить признанием маскарада.
Но меня ждали другие горизонты…
Глаз
Глаз сиротливо лежал в траве у дачи, никто его не замечал. Он так и замерз бы в сентябре, во время первых ночных заморозков, как замерзают цветы и алкоголики. Но дочь хозяйки дачи, Марина, вдруг ойкнула, нагнулась, вскрикнула, отскочила…
Глаз не пропадал, не производил впечатления вырванного с корнем, стеклянного и т. д. Нет. Глаз кротко смотрел на Марину, как бы говоря ей: «Не бойся! Я хотя и не щенок, но у меня свои достоинства. Во-первых, всегда буду при тебе и могу поместиться в твоей сумочке даже рядом с пудреницей, но очень уж она… знаешь… – не проморгаешься. Лучше где-то в уголке, – но ключей всяких, шпилек – упаси боже! Пусть уж тогда губная помада, тени… платочек кружевной… конфеты…»
Марина присела на корточки. Ею, как всякой женщиной, после минутного замешательства овладели странные фантазии. Образ бессловесной подружки замаячил, постоянного поклонника… «Да! – подумала она. – Один восторженный взгляд в день – и всё! Больше не надо!»
Она тут же, после секундной неопределенности поняла, что глаз мужской.
Но очень долго не могла взять его в руки. Пока он сам не догадался прикрыть веко.
Он был холодный, как будто мраморный, но в ее ладони быстро согрелся и чуть было сам себя не погубил: решил поблагодарить Марину и пустил слезу. Она выронила его, но поймала у самой земли.
Так глаз начал жить в тепле и холе.
Когда мама утром стучала в ее дверь и будила по детской привычке: «Марюсик!», Марина уже не зарывалась в подушку, не досматривала ускользающие утренние сны, а протягивала руку к ночному столику и поднимала коробку. Глаз уже ждал ее утреннего «привет!» и двигал ресницами: «привет».
И так далее. Потому что Марина, став обладательницей глаза, начала эволюционировать в сторону перезрелой цивилизации. Ей уже недостаточно было дружеского разговора. Уже ей хотелось, чтобы глаз смутился. Или чтобы у нее самой вдруг покраснело всё горячей волной.
Марина головой с самого начала понимала то, что глаз никому и никогда ничего не расскажет, но все-таки трусила – а если?.. И с каждым днем все больше убеждалась в том, что «если» не будет, что глаз принадлежит ей так полно и беззаветно, как никто на свете принадлежать не может.
