Потребитель - Майкл Джира

Перепрыгивая с камня на камень, мальчики продвигались вдоль берега. Добрались до большой лужи зацветшей дождевой воды, прыгнули в нее и смыли дерьмо с одежды. Усевшись на камни, они обсыхали на солнце. Старший достал непочатый пузырек ярких цветных таблеток из кармана джинсов и насыпал пригоршню себе и младшему. Потом нашли чистую лужу поменьше и запили набор амфетаминов, синтетических галлюциногенов и барбитуратов прохладной водой из ладоней. Мальчики лежали среди камней, наблюдая дым, затянувший все небо, и слушали непрерывный шорох тягучих волн, ясно различимый за рычанием грузовиков, тянувшихся по дороге над кромкой утесов. Грузовики, проползая по дороге громыхающей армадой раненых доисторических существ, ревом возносящих свою агонию к нависшему небу, сотрясали землю насквозь — от скал до пляжа. Когда солнце скрывалось в завесе дыма и гари, тени, ложившиеся на землю, превращались в призрачные антропоморфные порождения их химического бреда.

Старший свернулся на боку, поджариваясь на солнце выкинутым и высохшим зародышем, оставленным умирать среди этих камней своей заблудшей, мутирующей гигантской матерью, рывшейся на свалке разрушенного города. Его глаза невидяще закатились, а песчаные мухи копались в засохшей слюне в уголках его рта. Пальцы мальчика, скрюченные у груди, сведенные судорогой, корчились, будто печатая лихорадочное описание его безумия.

Младший брел вдоль тонкой жесткой полоски песка между водой и камнями, не чувствуя онемевшей плотью своих ног ссадин и порезов от битого стекла и металлической стружки, погребенных в песке. Прямо за чертой летаргических волн, которыми лоснилась черная вода, к югу дрейфовала колыхающаяся масса изорванной плоти. Впереди на пляже виднелась какая-то темная груда — она дрожала как живая. Подойдя ближе, мальчик увидел огромную уродливую собаку. Та тяжело дышала короткими ритмичными вдохами. Одна задняя нога у нее была оторвана — возможно, грузовиком, — а после этого она, должно быть, скатилась по склону и приползла по камням на пляж. Туча ворон наблюдала за ней из сухих ветвей дерева у подножия скал.

Не поворачивая головы, собака посмотрела на мальчика и улыбнулась; язык ее бессильно свисал на песок, стекая гребнями пены. Песчаные мухи стайками танцевали от ее глаз ко рту и дальше — к громоздящейся пене, к открытой ране, к растущей луже крови. Три краба размером с ладонь уцепились за рану, поедая оголенное мясо.

Мальчик нашел в камнях палку и расшвырял крабов в стороны. Воткнув палку в рану, он поворачивал ее до тех пор, пока собака не исторгла последний крик боли, захлебнувшийся в какофонии вороньего грая, отдавшегося в скалах, как крики детей, играющих на школьном дворе.

1994

Трус (II)

Солнечный свет вливался в окно, насыщая воздух едким желтым газом. Я лежал голый, свернувшись на грязном, в пятнах, матрасе, брошенном на пол. Не открывая глаз, дотянулся рукой до одеяла и накрыл им лицо. Под веками, смешиваясь с красным, пульсировали лужи желтой боли. Пар моего дыхания сворачивался под одеялом, покрывая лицо влагой. В запечатанном контейнере моего черепа, в застоявшемся аммиачном растворе мочи кис мозг. Я заставлял себя не вдыхать глубоко — сердце могло пуститься в пляс, а затем и разорваться у меня в груди. Накопившиеся яды ночной пьяни всасывались в сведенные судорогой черные Дыры за моими глазами. Дыхание созрело запекшимся послевкусием блевоты и густым осадком вагинальных выделений неизвестной женщины, которые теперь превратились в густую массу у меня во рту.

Я отбросил одеяло с лица, будто утопающий, будто пытаясь втянуть в легкие какое-то сухое вещество. Запах женщины на нейлоновой кайме ощущался по-прежнему, словно то был запах животного, пометившего свою территорию. Я вспомнил сладкий вкус красного леденца, которым отдавала ее шея, когда я ее облизывал. В бреду я думал, что ее пот ароматизирован, а тело начинено сладостями, и я тянул чистый сахарный сироп из ее пор, когда мы свивались и вторгались друг в друга на сыром алтаре матраса. Я лизал ее кожу, и мне нравился этот вкус, я был как голый пресмыкающийся кретин, жаждущий лизнуть соли. А ее глазах отражались красные извивы вулканической лампы на столе. Лампа отбрасывала розовые тени на нашу скользящую плоть и повторяла движения в комьях корчащейся плазмы, будто наши жадные души, став текучими абстракциями, плавящимися в застывшем стекле, вытянуты из наших тел и заключены в лампу. Женщина, одержимая сатанинской силой, распластавшись и выталкивая зверя-демона, что рвал ее и лез изо всех сил, рождаясь через ее вагину, стонала, как истязаемый в глухой камере заключенный, — длинными непрерывными выдохами, лишенными созвучий. Я сосал у нее в подмышках волосы, запекшиеся от дезодоранта и ссученные потом. Я лизал ее живот, лакая пот из пупка, как абсент. Я лизал ее спину, омывая выступы ее хребта, переваливаясь распухшим языком через родинки и прыщи, спускаясь к ее ягодицам, зарываясь в мускусный склеп вымоченных ферментами волос, как собака, роющая землю. Наконец, все еще алчущий и с пересохшим горлом, как будто каждый глоток ее пота иссушал мой язык аскорбиновой кислотой, я погрузил лицо в ее вагину и всосал источаемые соки, как волк, опьяненный бьющей из раны кровью. Пока я сосал, запуская туда язык, я понял, что не могу вспомнить ее лица, я понятия не имел, чья это была утроба. Она корчилась и сучила ногами, захлебываясь обрывками фраз, вроде: «О! Мне нравится, что ты со мной делаешь, да, да, да, пососи еще мой маленький клитик, о, да! О, да!» — будто я применил верный сенсорный стимул, необходимый для приведения механизма поведенческой реакции в действие и вероятной спазматической разрядки напряжения при совокуплении.

Между обрывками бессознательного изнеможения я вспоминаю, как жевал ее кожу на внутренней стороне бедра, потом сосал пуговицу на матрасе, как грудь матери, а затем понял, что она ушла. Чтобы спокойно заснуть, я добрался до ванной, встал на колени перед унитазом, сунув палец в горло, и выблевал ночное пиво вперемешку с дерьмовой жратвой и водкой. Доползя до кровати, я сразу же провалился в черноту, в которой и оставался практически мертвым, пока не проснулся вот теперь — язык свисает изо рта и покрыт желтым налетом солнечных лучей.

Маленькая Моника подбежала ко мне и запрыгнула на матрас. «Дядя Дэйви-и-и! Дядя Дэйви-и-и! Папа звонил с работы, чтобы ты посадил меня на мой вели-и-ик!» Она выколачивала из меня дух, прыгая верхом у меня на животе. Хохоча, она просунула свои маленькие, нежные птичьи пальчики ко мне в подмышки: «Дэйви-и-и боится щекотки! Ску-у-угу-у-уду-улу-у! Дэйви-и-и боится щекотки!» А обнаружив мой вонючий пот у себя на пальцах: «Йу-у-у-у! Ты весь липки-и-ий!» — И она выскочила в ванную мыть руки, как после игры с дождевыми червями в саду.

Когда она убежала, я лакнул глоток водки из бутылки, спрятанной под матрасом. Укрыв свое обнаженное моченабухание одеялом, я вновь забылся жалким беспамятством. Я помню: она еще пыталась меня поднять, водя у меня под носом прядью своих волос, потом тыкала мне в грудь пальчиком, изображая из себя начальника, вроде Ширли Темпл, играющей в полицейского.

«Ты-должен-встать-сейчас-же-потому-что-я-говорю-тебе-и-подсадить-меня-на-велик-потому-что-я-говорю-тебе-ты-негодный!» На секунду, не понимая, где я, и кто я, я вжался в нее, когда она присела мне на бедра.

Она почувствовала что-то странное и вырвалась. Я опять забылся: жалящие клубы солнечного света разъедали мои поры, всасывались по капиллярам в легкие, сплавляя натянутые в моих внутренностях пленки холодным белым огнем.

Маленькой Монике (я всегда называл ее «маленькой», словно она была альтернативной, игрушечной версией более полно развившейся личности) было всего шесть лет. Единственный ребенок, которого я знал, — с тех пор, как меня самого выкинули из свободы детства и заключили в карцер взрослости, где с каждым днем мое воображение и потенциал уходили сквозь дыру в полу, пока с моих восприятий и тела постепенно отдирались согласие и тайна, оставляя меня пьяным бревном. В своей безудержной увлеченности собственной персоной и всем, что ее окружало, она вызывала любопытство и даже восхищение. Время от времени я испытывал приливы религиозного страха и преклонения (за которым следовала самая горькая, самая беспросветная ненависть к себе, какую только можно представить) перед ее божественной невинностью. Эта невинность струилась в ее мечтательных монологах, как звуки хрупкого пианино. Когда она гоняла по дорожке на своем спортивном велике кругами как одержимая, запыхавшись, напевая песенку свободных ассоциаций, как если бы ее сознание выплескивалось у нее изо рта водопадами клубящихся колыбельных; когда сидела на диване, тоненьким воздушным голоском читая вслух свою книжку, и, если я подходил и садился рядом, строго шикала на меня, будто любое действие, отличное от чистого вымысла, могло разрушить чары (и ведь могло); когда рассказывала, подражая диктору новостей, историю о своих папе и маме, принимая ванну, где запиралась и сидела часами, а я слушал за дверью, как она понемногу спускает остывшую воду, добавляет горячую, напевая под шум льющейся из крана воды: