Нарциссомания - Владислав Дорофеев

Впереди туман уплетал машину за машиной. Подошел наш черед. Туман – это тишина. На пригорке мы уперлись в необозримую кучу тумана. Стало тесно. Туман был бежевого цвета. Водитель был старый с хитрыми глазами. И он решил остановиться, мол, ничего не видно. Я предложил ему на память читать все, что знаю. Старик согласился. Началось славное путешествие в материализованную необозримость мира. Только сейчас я разглядел, что водитель – старый молдаванин. Затем и туман кончился, и ночь началась, а я продолжал читать. Впереди показалась деревня. Старик высадил меня и попрощался.

Джэфист шагнул еще дальше от дороги. И ночное небо полетело какими-то светлыми линиями; из линий составились углы, треугольник и квадраты, какие-то небесные слова.

Какой-то человек с козлиной бородкой стоял у входа в деревню и пытался разобрать при помощи спички какие-то слова, написанные на квадратной табличке, которую освещало трепыхающееся пламя свечи. «Может быть и мне встать на колени», такие слова были написаны на щите у входа в деревню.

И вновь Гаариил подумал с удовольствием, что удалось там в тумане совместить душу старого молдаванина со своей душой. Это было не очень трудно.

Гаариил шел по оси деревни. Он устал. Хотелось лечь на землю, чтобы земля приняла и проникла во все поры, вошла в сердце, мозг, кровь. Это же самое умеет делать джэф, но это изначальное право одной только земли. Однако земля знает о назначении человека. Человек знать не может этого, не должен. И происходит следующее. Слабые склоняют голову перед открывшимся знанием и отступают навсегда куда-то назад, окунаются в такое состояние, когда их и людьми еще нельзя назвать. Сильные воины используют джэф и уходят куда-то дальше, в неизведанные дали, окунаются в состояние, когда их уже и людьми назвать нельзя. Те и другие существа похожи в том, что пустота – их внутреннее состояние, переживание – их внутренняя маска.

Тем временем наш герой подошел к дому с антрацитовыми стеклами. Захотелось войти, тем более, что очень хотелось есть.

После некоторой церемонии, его впустили в дом. Всю стену в передней занимала искусная картина: зеркальная витрина с изображением отраженной улицы. Один прохожий остановился, уставившись в свое изображение. Иные отразились боком, кто-то бежит, кто-то степенно шествует, бросая взгляд на себя в зеркальной витрине. В углу прихожей стоял таз с букетом засохшей сирени. В довершение в прихожей стояли два странных белых кресла. Ему пояснили, что кресла из фарфора. Пол в квартире, начиная с прихожей, был покрыт каким-то мягким материалом, похожим на спекшуюся золу. Его повели в гостиную с красными стенами разного оттенка. Вдоль стен по периметру установлены телевизоры. Потолок был зеленый. Расспросив, посмотрев документы, договорились об оплате, его повели в ванную комнату, затем в столовую, где был интересный стенной шкафчик в форме какой-то древней ладьи с головой хозяйки на носу. Голова была механическая, она открывала рот и ворочала башкой по сторонам. Это были искусно сделанные часы. Пепельница в форме головы. Странно знакомое лицо. Ба! Это же Лев Толстой.

Затем хозяйка проводила баптиста в комнату с черными обоями. На прощанье хозяйка оскалила зубы, вынула откуда-то из-за спины нож и всадила его себе между ребер. Нож расцвел черным нарциссом. Хозяйка мотнула задом и прикрыла за собой дверь.

В комнате белая деревянная мебель. В углу бюст козла, точнее барана с огромными завитыми рогами. Да, очень похож. Пикассо! На столе в янтарной вазе гвоздики. Свет шел с потолка, лампы скрывались в углублениях по периметру потолка. В другом углу квадратный диван белой кожи. Этот джэфист отличался от других тем, что отхлебнув вещества, он засыпал. Отхлебнув глотков пять из походной фляжки, Гаариил рухнул на белый диван. И видел он сон.

На подворье стояла пустая и поздняя весна. Вдова голосила. Дочери бегали по соседям. Тихие реяли весь май вечера. Серая дымка кипела всякий вечер у края неба. Кроме конуры во дворе стояли сарай и хлев с курятником. Рукомойник прибили к столбу на улице. Но главное, что умер тот, по кому голосила вдова. Человек это вышел во двор, упал на землю и уснул навсегда. Собрались соседи и плакали. Плакала вдова и ее дети. И случилось это в день вознесения. И здесь произошло нечто чудовищное или чудесное. Народ принял решение сжечь умершего. И происходило это все в деревне, принявшей сегодня ночью Гаариила. И умершего сожгли, и дым поднимался ввысь, возносился в к солнцу.

Гаариил представил себе сожжение того умершего, по ком плакала в этой деревне вдова и ее дети. Матовый шелковистый воздух свернулся, как сворачивается молоко в чае, если добавить в чашку смородиновое варенье. И пошел снег. Откуда-то понеслись над землей колокольные звуки. И словно бы из-за горизонта потек над деревней колючий свет новых дней.

Оставим Гаариила досматривать сон. В этом месте повествование прерывается и следует: «Такое впечатление, что творцы создают мир типажей, чтобы эти типажи жили в последующих поколениях. Создаваемое творцами поле подражания, реализуют ряды потомков». Скучно, скучно… И кончается абзац таким утверждением: «Любовь, преданность и скука составляют основу любой эпохи».

Дальше текст вновь превращается в поток слов, ничем и никак не заданных и не ограниченных. Упоминание о какой-то женщине, которая курила, сидя на коленях Гаариила, потом сделалась такой маленькой, что уместилась на ладони, а глаза ее источали тоску и безысходность. Наконец, все свелось к тому, что автор и герой, в одном лице, назвали себя вождем. А, мол, женщина может быть или убийцей или женой вождя. Еще там был такой парафраз на тему убийства.

Трагедия, мол не в том, что убивают, а в том, что заставляют убить. Все закончилось каким-то разговором. Кажется, автор говорил с самим собой. Интересная фраза.

Говорили мне, не вселяйся в душу его. Вселился хвост мышиный в стрекозу! Так и получалось всегда, что я себя больше чувствовал чем и кем угодно, но только не человеком.

В черной комнате белый диван,на котором лежал я в истоме,пошевеливал тело и сам пустовал,не вмещая иных анатомий.

Пустой череп Гаариила покачивался из стороны в сторону, а глаза, открывшись, перепархивали с предмета на предмет, не узнавая вчерашней комнаты. Изменения, произошедшие за ночь, перелицевали не только комнату, но и душу нашего джэфиста. Он выспался. Однако ночь прошла только в его душе, ночь в природе еще продолжалась. Гаариил оделся и вышел вон.

Скальная громада ночи высилась перед ним. Наскальное изображение Луны, четкое и резкое выглядывало между чешуйчатой облачностью. В стройной тишине стройно висли звезды. Грудь, как водится в таких случаях, задрожала, какое-то шевеление началось во всем теле. Еще одна жизнь прошла. Что за сад его окружает?

Какие-то невидимые часы пробили «три». Глубокая ночь. Рядом прошел пес, похожий на льва. Джэфист обнаружил желтое пятнышко в воздухе у правого глаза. Маленький паучок спустился с ветки. Хороший знак. Можно что-то загадать, и это обязательно сбудется.

У Гаариила была подружка, казашка Саламандра. Она выбросилась из окна шестнадцатиэтажного здания. Очевидцы говорят, что она страшно кричала в полете. Наверное, от крика разорвалось сердце. Теперь ее нет, она мертва. Как это грустно. Саламандра возила своего джэфиста к себе в степь. Ее отец чабан. Она брала ночью коня и полуголая, словно, амазонка скакала по степи. Черная в ночи грудь тряслась в смурном сиянии степной ночи. Черная, блестящая она умерла в чужой стране, на чужой земле; степная земля ее бы оберегла. Глупая восточная женщина. Она умерла от любви, или от смерти. Она погибла на рассвете. Кровь растекалась из под распластанного на асфальте тела. А раннее солнце жгло покидающую тело душу. Ее война завершилась для нее поражением. И все же начинается человечество не в войне, но в колыбели.

Все еще ночь. Гаариил стоял у ограды сада и думал свою думу. И тень от фонарного столба, наверное, похожа на тень от эшафота, так думал джэфист, стоя под болтающейся на столбе жестяной тарелкой с лампочкой. В оставленном им доме, словно слепые котята, спали люди. Кто управляет человеком? Кому нужно, чтобы мы таскались по краям глупости и миражей. Может быть человек – это гигантское движение бога, но мысли о боге – только способ развития души.

Самая последняя мысль – это моя следующая приписка. Тогда семь лет назад, я этого еще не знал, не додумался до этого. А сейчас я верю, что вера в бога основывается и на одном мыслительном пассаже, который можно сформулировать примерно следующим образом. Если развитие человека беспредельно, то постепенно отказываясь от всего земного, всего, что связывает человека с его физическим существованием, с его бренным существом, его видимым существованием, человек способен перейти в область умозрительного существования, в область существования души. То есть вознесение Христа – это объяснимый на умозрительном уровне процесс, это просто новый уровень развития человека. И теоретически ничего необычного и тайного здесь нет. Это лишь результат работы над собой, полное растворение своего «я» в «я» других людей, полный отказ от всех индивидуальных желаний, вплоть до самых естественных – желания поесть, поспать, даже отказ от естественных отправлений и надобностей. Может быть тело в такой момент и умирает, как видимая глазу материя, но одновременно тело переходит в другое состояние существования материи. Вспомним три агрегатных состояния йода: жидкое, газообразное, кристаллическое. Не тоже ли самое происходит с телом, которое постепенно подчиняется только движению мысли, чтобы постепенно обратиться в эту самую мысль.