Ёлы-Палы - Владимир Торчилин

Больше всего из-за безваннового существования Ёлы-Палы пережинала и, соответственно, больше всех старалась соседка с самого верху. Та, что занимала мансарду и часть второго этажа. Озлобленная фантазия когдатошнего архитектора (Софья всерьез считала, что сам архитектор наверняка был из каких-нибудь бывших, которого послереволюционные времена и нравы лишили оборудованного по собственному вкусу угла, вот он и мстил новопоселенцам единственным доступным ему способом, причудливо разнося в пространстве положенные им места общего пользования и снабжая их всякими неудобствами и несуразностями) устроила так, что такой же игрушечный, как у Ёлы-Палы, туалет этой соседки располагался как раз на уровне чуланчика Ёлы-Палы, и из ее жилой комнаты вела туда лестница настолько узкая и крутая, что, скажем, ночной поход по малой нужде по потенциальной опасности для здоровья был чем-то вроде упражнения по скалолазанию. А вот ванна вкупе с умывальником были в мансарде, так что для помытая рук после совершения личных мероприятий надо было из туалета, находившегося на пол-этажа ниже основного жилья, подниматься по второй неудобной лестнице в ванную комнату, находившуюся уже на пол-этажа выше. Голова кругом! Естественно, что она пыталась всячески исправить архитекторские изыски, непрерывно уговаривая Ёлы-Палы, чтобы он уступил ей свой чуланчик, в котором она обещалась сделать прямо рядом со своим туалетом ванну, чуть сдвинув фанерную стенку и пропилив в ней дверку. При этом Ёлы-Палы было обещано свободное пользование этой ванной, поскольку дверь в его жилище забивать не предполагалось. Когда же Ёлы-Палы от такого, прямо скажем, роскошного предложения — соседка брала все расходы на себя — отказался в силу полной удовлетворенности бассейном, то соседка, уже буквально обезумевшая от своих рискованных спусков и восхождений, предложила ему даже обменять его чулан на ее ванну, куда бралась — и опять же за свой счет — сделать из его комнаты специальный проход, каким-то неэвклидовым способом разместив этот проход чуть ли не в стенах — примерно, как это делали революционно настроенные рабочие в когда-то популярном романе “Месс-Менд”. Упорно подозревавший весь мир в конструировании козней в его именно адрес, Ёлы-Палы отказался и теперь. Ничего нового соседка придумать уже не могла и поэтому просто продолжала уговаривать его при каждом удобном случае и писать письма в ЖЭК с просьбой о поддержке. Ёлы-Палы ото всего ожесточенно отбивался, напирая на то, что гладко бывает только на бумаге, а в жизни для него всегда образуются одни неприятности.

— Ага, знаем мы все эти ваши обмены-бизнесы. Всё, как обычно — девушке весло, а мне хрен в грызло! Ничего я менять не буду. Вам, ёлы-палы, надо, вы себе стены и меняйте или ванны в них устанавливайте, а я в свою скороварку похожу, не рассыплюсь…

Так и ходил. И действительно, не рассыпался. А, скорее, наоборот, радовался жизни в свойственной ему манере. Мне трудно даже понять почему, но мы с Левой часто говорили о нем. Что-то в нем такое было… За тривиального алкана мы его никак не держали. Во-первых, он все-таки не флаконил и каким-нибудь чудовищным “Цветочным” или даже “Тройным” его выхлоп не отдавал никогда. Во-вторых, похоже, что один он вообще не пил. Хотя, может, права была и Софья, которая говорила, что он с явным сдвигом и одиночества просто боится, а не то чтобы ему так уж была нужна компания для души. Но, как бы то ни было, именно в поисках пристойной компании и происходила значительная часть его времени. Да, интересно, что мы так никогда и не смогли узнать, а что он, собственно, делает и откуда добывает средства себе на жизнь. Может, конечно, ему и положена была за какие-нибудь прошлые геройства большая пенсия, но он о ней никогда не упоминал и от разговоров о доходах уклонялся так ловко и решительно, что уже после третьего раза, поняв, что нежелание обсуждать именно этот предмет носит характер не случайный, а исключительно последовательный, мы и сами этой щекотливой темы никогда больше не касались: живет себе человек и пусть живет. Так вот, о компании. К нам он как-то прилепился. То ли ему было чем-то приятно с приличной публикой поддавать — как же, тут тебе и художник, тут тебе и ученый, одно слово — интеллигенция, то ли ему приглянулось наше не полностью растраченное по тому времени умение остаканиваться от души и даже с некоторым притопом, то ли просто мы были для него ребята симпатичные, а может, и всё разом, но, как с улыбкой говорит Лева и с некоторым раздражением подтверждала Софья, он к ним рвался по три раза на дню. Во всяком случае, когда бы я у Левы ни появился, через какое-то время раздавался хорошо уже знакомый требовательный стук в дверь и в мастерской, где мы обычно сидели за разговором, солидно возникал Ёлы-Палы и приглашающее похмыкивал. Честно говоря, на его похмыкивания мы реагировали вовсе не каждый раз — Левка вообще с переездом и внезапно возникшим обилием заказов стал, как уже сказано, почти трезвенником (по нашим, конечно, меркам), да и мне как-то интереснее было с ним посидеть, чем с Ёлы-Палы квасить. И тогда в ответ на наши уверения в полной и абсолютной занятости Елы-Палы только презрительно усмехался и на некоторое время исчезал. Но, похоже, и тех, тоже, в общем-то, не таких уж редких случаев, когда мы положительно откликались на дружеское приглашение и, быстро сгоняв в ближайший винный, садились, как выражался Ёлы-Палы, отдохнуть и промыть пищевод или в его комнатенке, или у Левы в мастерской, ему вполне хватало, чтобы полностью числить нас в своей компании. Да мы и не возражали. Тем более что пьянки с ним всегда протекали как-то особенно основательно и аппетитно.

Реже всего Елы-Палы удавалось соблазнить нас с раннего утра. Он это знал, но всё же порой похмельная тоска заставляла его хотя бы попытаться сдвинуть Леву или меня, а еще лучше нас обоих с места. Однако начинать с утра мы были не любители. В таких случаях Ёлы-Палы некоторое время дефилировал вокруг нас, выразительно кряхтел, иногда даже постанывал, но сколько-то потоптавшись и понимая, что его инициатива на этот раз поддержки у нас не получает, заходил с совсем другой масти, особенно если был уже полностью пропившись. Тогда он обращался уже только к Леве — как к соседу и вообще человеку семейному.

— Сосед, а сосед — может, у тебя тогда хоть какая насыпуха найдется? В порядке, так сказать, социальной помощи. А то у меня печень на песок рассыпается после вчерашнего пережора — заструячили до безумия, а фанера в кармане и не ночевала. Выручи, будь другом!

Лева обреченно вздыхал и, уже научившись понимать специфическую речь Ёлы-Палы, лез в карман греметь мелочью. Вытаскивал горсть каких-то медяков с небольшими проблесками серебра и протягивал Ёлы-Палы.

— Вот и вся моя насыпуха, сосед. Бери, если сгодится. Отдашь с получки.

При всем своем гордом и независимом характере таких дружеских воспомоществований Ёлы-Палы никогда не стеснялся и, что характерно, мелких долгов не отдавал. Хотя, заняв как-то раз во вполне трезвом виде у Левы и у меня по четвертному, когда это были еще вполне приличные деньги, он, как и обещал, вернул их ровно через два дня. И по всему было похоже, что нужны они ему были не на водку. Но предназначение всех остальных заемов сомнений не вызывало, да он и сам этого не скрывал и нередко даже с любовью и тщанием смачно описывал, что и как он будет в самом ближайшем времени потреблять. Нельзя, конечно, сказать, что пьянство на нем совсем уж никак не сказывалось. Так квасить, как он квасил, — самая здоровая психика трещину даст. Вот и у него по части трещин кое-что отмечалось. В результате ему вообще было как-то неуютно в мире, и всё окружающее, пусть и по мелочи, его спокойному существованию мешало. Ну, например, где бы и как бы он ни сидел, всё равно ему будто бы дуло в шею справа (даже если и окон поблизости вообще не было) — как раз поэтому он и носил на шее вечные шарфы и шарфики (вроде того, в каком мы его еще в самый первый раз встретили) или — если по теплу — поднимал воротнички своих любимых темных или джинсовых рубах, так что всегда несколько напоминал спившегося матроса, на старости лет переквалифилировавшегося в свободные художники. Не знаю даже, как это применительно к нему идея о каком бы то ни было художнике, хоть свободном, хоть связанном, возникала, но почему-то возникала. Было в нем нечто…

Кстати, интересно, что когда Ёлы-Палы набирался как следует, то жесткое, морщинистое и какое-то даже шероховатое лицо его несколько смягчалось, разглаживалось и приобретало некую интеллигентность, а глаза из маленьких агрессивных щелочек понемногу увеличивались и становились задумчивыми и глядящими в никуда, как у справляющей малую нужду собаки, — приглядитесь как-нибудь, поймете, что я имею в виду. И меня снова начинало интересовать — если, конечно, я к тому времени еще способен был чем-то интересоваться — откуда он такой взялся? Хотя, вообще говоря, оснований для такого интереса было немало и помимо быстротечности пробегавшей по вечно недобритым ланитам Ёлы-Палы мимики, которая кому-нибудь другому вполне могла бы и вовсе не приглянуться. И основания эти проявлялись в ситуациях самых малозначительных.