А дальше только океан - Юрий Платонычев

— А мы вас хорошо знаем, — заговорил Ветров, пододвигая гостю сахарницу. — Да, да, не удивляйтесь. Наезжал проверяющий из штаба флота, он и представил нам Павлова. Даже внешность обрисовал. Верно, Анастасия? — И Ветров назвал хорошо знакомую Павлову фамилию его школьного приятеля.

— Вот так так… Значит, и Колобок на Тихом!

— Колобок?.. Да он выше нас с вами!

— Это потом вымахал. А когда мы с ним пузыри пускали из соломинок, он был маленьким да кругленьким.

Заговорили об общих знакомых, о том, какими они теперь стали, о портах, где довелось служить или просто бывать на кораблях. Понятно, тянуло потолковать о службе, даже язык зудил, но и Павлов, и Ветров подавляли в себе это желание, наперед зная, что разговор был бы длинным, не всегда приятным, да и лучше, когда он состоится с главу на глаз. Ветров, правда, дважды вспоминал кого-то из тех, кто «похуже, но погоды не делает», но спохватывался и быстро переключался на недавние лыжные гонки.

— Послушайте! — огорченно всплескивала руками Анастасия Кононовна. — Сколько можно говорить? А ватрушки?.. Или не нравятся?

— И то верно, — смутился Ветров. — Давайте не будем обижать Кононовну.

— Давайте, — охотно согласился Павлов, отправляя в рот очередную ватрушку.

Время бежало незаметно за настоящим, по-флотски крепким чаем. Впервые после приезда Павлов почувствовал какое-то облегчение.

— Ого, засиделся я у вас! — Он покачал головой.

— А вы не смотрите на часы. — Анастасия Кононовна снова наполняла чашки. — Все равно вас не отпустим в сырую комнату. Постелем вон на том диване.

Павлову и самому не хотелось расставаться с приветливыми хозяевами, с уютом, но служба есть служба: он условился с Николаенко чуть свет отправиться по точкам и потому заставил себя подняться.

— Как ни жаль, а придется вас покинуть. Дела… — Он поблагодарил Ветровых за радушие и, несмотря на настойчивые уговоры, распрощался.

Ливень кончился так же внезапно, как и начался. Но временное жилище Павлова сохраняло свой неприглядный вид. Мокрые обои вспучились, по комнате гулял сквозняк, пахло мозглой сыростью и клеевой краской. От всего этого сон не приходил.

«Два человека — два взгляда на мир, — возвращался Павлов к разговору с Ветровым. — Ну, если не на мир, то по крайней мере на своих подчиненных. Кто из них ближе к истине?.. Николаенко судит едко-аналитически, промахов и слабостей не прощает. Максималист! Да и как прощать? Страдает дело — бьют в первую очередь его. А Валентин Петрович?.. Тот размышляет вдумчивее, но сам-то он человек, должно быть, мягкий, искренний, потому и в людях ищет созвучное себе. Впрочем, и у него недобро заиграли глаза, когда он вспомнил о каком-то разгильдяе, любителе заглянуть в рюмку! Выходит, и он не всех может прощать. Чует сердце, с таким замполитом дело пойдет. — Павлов встал, набросил на матросское одеяло отяжелевшую от сырости шинель, кулаком взбил подушку. Ему стало лучше. — А теперь спать! Но что это? Опять капает?»

Нет, дождя не было. Хмарь умчалась куда-то далеко за сопки. По небу проплывали лишь ее рваные клочья, сквозь которые бесстрастной морзянкой мигали друг другу звезды. Павлов прислушался — капает. Заглянул на кухню — из крана падали и звонко разбивались об эмаль нудные тяжелые капли, отгонявшие его сон.

«Посчитаю-ка я до ста… — Он начал громким шепотом считать, но скоро стал путаться: цифры превращались то в капли, то в звезды, то даже в ватрушки… Подкрался предутренний, зыбкий, с перерывами сон, но тут гнусаво затрещал будильник. — Наказание!»

Пришлось, однако, подыматься. Резво помахав руками и ногами, Павлов глотнул из термоса теплого чаю и, когда ровно в шесть к дому подкатила машина, вышел на улицу, как всегда, подтянутый и бодрый.

Приемо-сдаточные бумаги подписали без особых затруднений. Николаенко отнесся к этому здраво: сам включил недоделки, и даже мелкие, а таких он знал, конечно, великое множество; не возражал, когда Павлов упомянул еще о некоторых, с пониманием подошел к тому, что приоткрывало и его личные промашки. В общем, помог составить доклад, показывающий, как все есть на самом деле, что надо исправлять, у кого просить помощи, чтобы стало лучше.

Уже потом, задним числом, Павлов не раз вспоминал, что Николаенко вполне добросовестно сдал ему свои заботы. По крайней мере, ничего не сгладил, ничего не приукрасил и не утаил. Многие его оценки оказались верными. Павлов тоже изложил свое мнение. Оно было далеко не восторженным. В конечном счете «стороны пришли к соглашению» и отправились в штаб.

Добираться пришлось долго. С правой стороны дороги все время нависали крутые, будто стесанные топором, сопки, с которых сдувало облака серебристой снежной пыли. Водитель, чтобы не сбиться с пути и не застрять, часто останавливал машину, открывал дверцу, вглядывался, а то и пятился назад. Когда наконец взобрались на вытянутую дугой заостренную вершину, окружающий мир вновь проявился в своей величавой суровости.

— Как на картине! — удивлялся Павлов голубой ленте залива, далеким и близким горам. Белым с розовыми гребешками, синим, нежно-лиловым и снова белым. — Где еще поймешь, что такое фантазия, а что — сама жизнь!

— Удивляетесь?.. — Николаенко задумчиво смотрел на бухту, словно видел ее впервые. А может, на прощание хотел запечатлеть ее в своей памяти именно такой: льдисто-блестящей, с глубокими тенями, всю в мысах и мысочках.

Неожиданно позади открылся городок их части. Павлов сразу различил и дом, приютивший его, и катера у пирсов, и даже кафе. Они ему казались маленькими, игрушечными, и только океан, таявший где-то далеко в сиянии солнца, поражал, приковывал, покорял.

— Да-а… — тяжело вздохнув, продолжал Николаенко. — Природа тут не поскупилась. Пожалуй, в Крыму и на Кавказе такого не встретишь. А я, знаете, привык. Вроде иначе и быть не может. Да-а… Романтика! Скоро, однако, проза начнется, — добавил он сумрачно, втягивая голову, как от внезапной стужи, в ворот шинели.

Дорога все кружила, кружила; за одним поворотом начинался второй, почему-то непременно в другую сторону; подъемы, спуски…

— Далековато, — озадаченно отметил Павлов, пытаясь рассмотреть километры на спидометре. — Если совещание, — наверное, полдня уходит?

— Берите больше! — невесело усмехнулся Николаенко, с силой оттирая перчаткой лобовое стекло. — Полдня плюс вечер, или утро плюс день.

Замолчали. Николаенко грустил, и это невольно передавалось Павлову, который хорошо понимал предшественника: сам переживал такое всего неделю-другую назад. В невеселых раздумьях они добрались наконец до штаба.

Сперва, как это водится, зашли к начальнику своей службы Жилину — грузному капитану второго ранга с короткой прической набок, казавшейся приклеенной к его загорелому, без единой морщинки, лицу. Он стоял, тяжело опираясь расставленными руками о массивный стол, и широко улыбался. Павлову нравилось, когда люди улыбаются. Но отчего-то сейчас радоваться ему не хотелось. А может, и Жилину тоже невесело: улыбку изобразил, а самому скучно-прескучно?

Жилин бросил взгляд на Николаенко, словно на прочитанную книгу, и долго всматривался в Павлова, как это делают близорукие люди, забывшие надеть очки.

— Приняли? — согнав с лица улыбку, хрипло произнес он, казалось удивляясь этому свершившемуся факту. — Вот и хорошо, что приняли. Пойдемте к Панкратову. Ждет. — Жилин пригладил ладонями волосы и кашлянул в кулак, будто собирался произносить речь. Речи он не произнес, но, понизив голос, предупредил Павлова: — Плохое-то не здорово выпячивайте. Все равно самим устранять.

По ковровой дорожке, заложив руки за спину, прохаживался сухощавый адмирал со значком подводника. Сойдя с дорожки, он остановился перед офицерами, и Павлов совсем близко увидел его глаза с веселыми желтыми крапинками, которые с живым интересом выглядывали из-под взъерошенных, нависших полукружьями бровей.

— Та-а-ак, — протянул адмирал, подкрепляя этим длинным «так» свое крепкое рукопожатие. — Говорите, все в норме?.. — Он спрашивал и одновременно как бы утверждал. — Слышишь, Иван Васильевич?

У окна, закинув ногу на ногу, сидел на стуле капитан первого ранга с высоким покатым лбом, переходившим к залысины. Он не спеша свернул газету, которую держал в руках, и подошел к офицерам.

— Начальник политотдела Иван Васильевич Терехов, — назвал его адмирал.

— Значит, уезжаете?.. — задумчиво спросил Терехов, задерживая руку Николаенко.

— Уезжаю, Иван Васильевич.

— Послужили мы с вами неплохо, — заговорил опять Панкратов. — Жаль — мало. Всякое, конечно, бывало. Ну да кто старое помянет…

С Николаенко еще говорили, справлялись о здоровье жены, потом, пожелав ему успехов на новом месте, тепло распрощались.

Павлов остался пред очами начальства один. Он чувствовал на себе цепкие, оценивающие взгляды — настороженный Жилина, строгий Терехова и какой-то подзадоривающий Панкратова. Он ждал, что ему скажут, и при этом почему-то думал, какое же самообладание надо иметь артисту, даже самому признанному, самому бывалому, когда на него устремляются не три пары, а тысячи изучающих его персону глаз.