Человечество открывает себя - Роман Подольный

Один народ (племя) смотрится в другой, как в зеркало, и, только отнесясь к соседнему народу как к себе подобному, равноправному человеческому коллективу, народ осознаёт себя и относится к самому себе именно как к такому же полноправному обществу. Вспомним кстати: не может быть свободен народ, угнетающий другие народы.

И как для выявления личности в отдельном человеке необходимо общение его с другими людьми, так и для выявления в полной мере сил и способностей отдельного народа ему требуются контакты с народами другими.

Чем сложнее взаимодействующие общества, тем более эффективны контакты между ними; правда, при рабовладении, феодализме, капитализме такие контакты могут обернуться трагически для более слабого в военном отношении народа.

При первобытном строе, до начала классового расслоения, об угнетении соседних племен обычно и речи не могло быть: с соседей просто нечего взять; там, где нет эксплуатации человека человеком, не может быть и угнетения одного народа другим. Конфликты все-таки порой возникают — из-за охотничьих угодий, иногда из-за женщин, однако, как правило, не затягиваются. Отношения с соседями по большей части строятся по принципу: нас не трогайте — и мы вас не тронем.

Каждое племя, группа тесно связанных родов, ощущает себя как бы центром мира. Европейские исследователи на многоплеменной Новой Гвинее столкнулись с любопытным фактом: папуасы никак не могли понять одного вполне, кажется, естественного вопроса: к какому племени ты принадлежишь, как называется твое племя? Еще соседнее племя они могли порой как-то назвать, но собственное племя особого самоназвания, имени попросту не имело. Члены родного племени — «мы», и только.

В результате почти все племена Новой Гвинеи получили свои нынешние имена от белых.

Ситуация с отсутствием у племени самоназвания довольно частая, — правда, не повсеместная. Австралийские племена имели собственные названия, хотя по уровню исторического развития довольно сильно отставали от папуасов Новой Гвинеи: австралийцы были еще только охотниками и собирателями, а во многих районах Новой Гвинеи уже занимались земледелием, а то и разводили свиней. Этнограф Б. Оля полагает даже, что отказ от самоназвания у некоторых племен Африки сознателен, что это — намеренное подчеркивание собственной особости, того, что именно данное племя — центр мира.

А когда уж начинают те или другие народы себя называть, то имена эти часто поразительно однообразны по смыслу, хотя и звучат совсем, кажется, по-разному. «Немец» — «дейч», а это «дейч» когда-то произошло от древнего слова, означавшего «люди», «народ». По-монгольски «хун» — «человек». А кто не слышал о грозных гуннах — хуннах! И индейцы навахо сами себя зовут тоже «народ», только на их языке это звучит иначе — «дене». «Тюрк» происходит от слова, означавшего на тюркском языке «человек», «нивх» — «человек» на нивхском языке, а «ненэць» — тоже «человек», только по-ненецки. Впрочем, часть ненцев называла себя еще и «точнее»: «неняй ненэць» — «настоящий человек». Так же поступала часть чукчей, взявшая себе имя «лыгьоравэтлян», что значило «настоящий человек».

Когда перед словом, означающим «человек», появляется определение, хотя бы «настоящий», а особенно когда «человек» или «муж» становятся только частью слова, обозначающего племя, — это свидетельство большого шага вперед в осознании людьми своего места в мире. Они дают нам знать уже именем племени, что признали другие племена тоже частью общего человеческого рода. Только они «настоящие» люди, а те — нет.

Однако порой стена между своими «настоящими» людьми и чужим «ненастоящим» человеком очень легко рушилась. Специальные обряды были разработаны для того, чтобы принять в род и племя чужестранца, даже если он враг, попавший в плен. И с момента совершения таких обрядов никто уже не сомневается, что новый член племени — кровный родственник остальных, потомок общих реальных и мифических предков.

По мере социального развития родовые общины все растут и растут в размерах. Группы охотников и собирателей насчитывают лишь десятки и сотни человек; племя земледельцев даже до начала классового расслоения может включать в себя тысячи людей (например, племена, входившие в союз ирокезов).

Контакты между соседями остаются слабыми до тех пор, пока два ближних племени слишком похожи по образу жизни и мало чем могут поделиться: что у одних, то и у других. Но постепенное накопление разного опыта разводит соседей в стороны, как делает разными братьев-близнецов долгая жизнь. И вот тут-то контакты становятся все более полезными и все более необходимыми. С появлением производящего хозяйства, земледелия и скотоводства появляются запасы, Развивается специализированное ремесло — резко увеличиваются возможности обмена между племенами. Первоначально такой обмен принимает из-за взаимных опасений заочный, так сказать, характер: товары выставляются на видном месте, а те, кто их принес, прячутся. Но постепенно участников таких контактов боятся все меньше, все лучше их узнают. Когда давним соседям угрожают общие враги, племена объединяются в союзы, — впрочем, с ростом классового расслоения такие союзы часто превращаются «из организации племен для свободного регулирования своих собственных дел… в организацию для грабежа и угнетения соседей».[5]

Соседей же особенно удобно грабить, если считать их не просто «чужими», а стоящими ниже. В классовом обществе «свои» — настоящие люди, а прочие — варвары. Греки и римляне называют так всех чужеземцев, и на другом конце света китайцы, японцы называют словом, которое переводится именно как «варвары», всех некитайцев (неяпонцев). И все-таки растущее общение между народами делает свое дело: варваров признают людьми, пусть и «низкого сорта». Тем более что торжествует новое, решающее, главное в ту эпоху деление людей — на свободных и рабов. «Другие», «нелюди», «говорящие орудия» — это рабы.

Противопоставление свободных рабам становится все более резким по мере развития рабовладельческого строя. Неравенство «по воле самой природы» уже от рождения свободных и рабов все решительнее подчеркивается, неполноценность рабов по сравнению со свободными становится общим местом. Рабовладельцы и их идеологи словно забывают, что во время бесконечных войн между крохотными государствами той же Греции рабом может стать и аристократ, потомок царей и богов.

Мораль господствующего класса оправдывала рабство. Рабов все больше, государства рабовладельцев все сильнее, и нигде в цивилизованном мире древности, от Испании до Китая, нет уголка, где бы не было рабов, — племена «дикарей» на окраинах не в счет. И вот тут-то, как раз в момент расцвета рабовладельческого общества, против идеи рабства восстают мыслители, философы. Конечно, не все. Таких храбрецов мало, мало в Древней Греции, как и в Древнем Китае, как и в Древней Индии. Но они есть, и их пламенные выступления в защиту равенства людей постепенно находят все больше слушателей. «Все больше» — это не значит, что у них много учеников. Учителей в лучшем случае десятки, учеников — сотни, может быть, тысячи.

Антисфен, ученик Сократа и учитель Диогена, проповедует возврат к природе, уничтожение всех законов, в том числе и института рабства. Гремит на улицах Афин голос Диогена, порицающего власть богачей и само рабство.

Философы-стоики древних Греции и Рима создают довольно стройное учение о равенстве всех людей — греков, римлян и варваров, рабов и свободных. Высшего развития стоицизм достигает в философии римского аристократа, писателя и философа Сенеки, римского раба Эпиктета, римского императора Марка Аврелия Антонина. Послушаем их.

«Ни один человек не благороднее другого, даже если его духовная сущность более высоко организована и более способна к благородному знанию. У всех нас одна прародительница — природа, до того первоначального предка можно проследить родословную любого человека… Добродетель ни для кого не закрыта, всем она доступна, всех подпускает к себе, всех приглашает: свободных, вольноотпущенников и рабов, царей и гонимых» — так пишет Луций Анней Сенека. Он же утверждает: «Природа сделала нас всех равными… Она внушила нам взаимную любовь. Нужно жить для другого, если ты хочешь жить для себя…» А император Марк Аврелий говорит: «Я член одного великого, которое составляют все разумные существа».

Это — одно из первых в истории определений человечества как целого. В эпоху Римской империи, ощущавшей себя всемирной, включавшей в себя все народы (пусть такое ощущение никак не соответствовало истине), появление идеи человечества было естественным, Почти в то же время представление о человечестве как об едином целом появилось в другой огромной империи, Китае, — разумеется, только у некоторых ее мыслителей.