Затворник. Почти реальная история - Сергей Кузнецов

– На минуту допуская невозможное... – с неимоверным усилием начал он, – а именно, что Капитолина дала бы мне информацию... это ситуацию не спасло бы.

Сказав это, он с удивлением обнаружил, что ему стало чуть легче.

– Надо было вызванивать меня, общаться с помощниками зампредов – они тоже в курсе... Не сидеть на жопе, Костя, работать! А так мы потеряли день. Целый день! Ты знаешь, что такое день в подобной ситуации?! Мы имели возможность напрячь строителей и электриков работать в три смены! Это нам надо, понимаешь?! Ты знаешь, что шеф хочет принимать американцев ИМЕННО В ЭТОЙ ПЕРЕГОВОРНОЙ и нигде больше, а следовательно, важная встреча высшего руководства компании под угрозой срыва?!! Ты знаешь, что он наговорил мне сегодня утром (так вот в чем дело! – почти обрадованно подумал Костя) и как назвал тебя?!!

В этот момент он принял решение.

– Наверное, не менее лестно, чем я сейчас готов назвать его, – сказал Костя и улыбнулся человеческой улыбкой, а не гримасой-оскалом – впервые за пять с половиной месяцев.

Ее маленькие злобные бульдожьи глазки увеличились в четыре раза, а пальцы руки, которые были в поле его зрения, свело судорогой, и стало похоже, что они вот-вот превратятся в когти.

– Что?.. – выдохнула она.

«Укусит или нет?» – подумал Костя.

– Я имею в виду, – сказал он, – что выполняю ваши поручения еще по семи проектам различной степени сложности и физически не могу думать все время только о ремонте переговорной. Да, эта задача стоит на первом месте... но Капитолина должна была сама поставить меня в известность о переносе даты переговоров. Впрочем, повторюсь: это не спасло бы ситуацию. Мы не закончим работу еще на три дня раньше, как бы Горензон ни называл меня или вы меня ни оскорбляли. Раз переговоры пройдут в эту субботу, пусть уважаемый Андрей Абрамович принимает американцев где угодно. Хоть в столовой.

– Ты соображаешь, б... – начала она, брызжа слюной.

– Извините, Даша, – сказал Костя, чувствуя, как куски коросты сваливаются с его души, – но вы мне надоели. Ваши плановые и внеплановые выволочки, приуроченные к выплатам премий и надбавок, в результате чего моя зарплата – треть от обещанного первоначально. Ваши разговоры о моей непроходимой тупости и медлительности. Ваше презрение. Ваше отношение к сотрудникам Департамента, многие из которых вас ненавидят и боятся, но понимают, что деться им некуда, потому все терпят. Меня утомило колоссальное напряжение, которое я испытываю каждый день работы в компании, лицемерие и ханжество большинства ее сотрудников – от уборщиц до председателя правления. Эти пять с половиной месяцев – худшее, что случилось в моей жизни. Жаль, что я говорю это всего лишь вам – кто вы такая, если вдуматься? – а не Горензону или Большому Боссу. С какого числа мне писать заявление?..

– Вы оба погорячились, – сказал Главный Юрист. – Я все улажу.

– Нет, – сказал Костя, – не уладишь...

Его язык чуть заплетался: после разговора с Кувшинович он выпил в буфете две бутылки девятой «Балтики», ощущая на себе взгляды проходивших мимо и сидящих за соседними столиками сотрудников. Взгляды любопытные, подозрительные, презрительные, насмешливые – и ни одного нормального, человеческого...

– Ты что, матерился? Оскорблял Горензона?

– Нет, просто перестал быть тряпкой и сказал все, что думал. Кувшинович это не понравилось.

– Ты пьян, – сказал Главный Юрист; в его тоне была жалость.

– Сейчас – да. Немного. Но тогда был абсолютно трезв. Знаешь, Толя, я за эти пять месяцев вытерпел столько унижений, сколько не знал всю предыдущую жизнь. Почему? Или, как говорит мой друг Санчо, в честь чего?! Просто потому, что не умею и не желаю играть в ваши подковерные игры, наушничать и сплетничать? Я пришел работать. А меня с первого месяца стали обкрадывать в деньгах.

– Ты озлоблен и не контролируешь себя. Нельзя было так... Теперь тебе в отрасль путь заказан...

Костя расхохотался так, что два водителя во дворе вздрогнули и покосились на них.

– Какая потеря! – закричал он. – Я не переживу! Где мои портняжные ножницы для харакири?!

Главный Юрист дернул его за рукав.

– Уймись. Давай думать, что предпринять... если что-то еще можно. Ты ведь пока не писал заявления?

– А ты считаешь, что после своих слов я могу его не писать?! – в веселом изумлении, все так же громко, воскликнул Костя. – Просто пойти к Бульдожке, пасть в ноги, заплакать, сказать, что я действовал в состоянии аффекта и в наказание следующие полгода готов работать вообще бесплатно, но по двенадцать часов... Нет, Толя, с этим все. Помнишь, у дедушки Крылова:

«Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».Сказал и в темный лес Ягненка поволок.

Я вот о чем думаю. С месяц назад ты говорил, что в Роснефти нужен толковый хозяйственник...

Взгляд Главного Юриста мгновенно стал фальшиво-участливым.

– Попробую узнать. Все-таки месяц прошел, может, они взяли кого... Но твои шансы в любом случае невелики: потребуют характеристику отсюда. Представляешь, что напишет или наговорит Кувшинович? Ты большой дурак, Костя. Сам вырыл себе яму, сам же в нее и улегся. Кто тебя за язык тянул? Чего ты добился своим выступлением? Ей от твоих слов ни тепло ни холодно, зато они дают ей право в очередной раз лишить тебя денег, оставив с голым окладом, да подпортить впоследствии, если к ней обратятся за рекомендациями по поводу тебя. А обращаться будут. Не все, конечно. Но трое работодателей из пяти – это немало. Странный срок работы здесь. Вроде, и испытательный ты перевалил, но до полугода не дотянул... – Он выбросил окурок и поежился. – Ладно, Кость, пошли. Я замерз.

Главный Юрист вошел в здание, а Егоров еще несколько минут постоял на улице. Февральского холода и пронизывающего ветра он не чувствовал совсем, ему было, скорее, жарко – даже душно, как два часа назад в кабинете Кувшинович.

«И гадко на душе. Толя прав. Надо было сдержаться. Слова ничего не меняют. Решил уйти – уйди достойно. Что за мальчишество, кому ты что доказал? Они плевать хотели...»

Но в том и беда: сдержаться не получилось. Через два дня после его ухода она уже и не вспомнит о сегодняшнем разговоре... Зато и он не станет себя корить: почему промолчал? испугался? Расставаться нужно мирно, чтобы не аукнулось? А он не смог мирно – впервые не смог.

После трех Кувшинович вызвала его к себе. Как обычно, крикнула из приемной: «Кость, зайди!»

С полной папкой документов на подпись и визирование он вошел в ее кабинет, прикрыл дверь и остановился на пороге. Она смотрела на него со своего места: с любопытством и, кажется, с легким оттенком уважения.

– Заявление написал? – спросила она.

Он кивнул, подумав о том, что с этого дня может не говорить с ней вообще, а если все же придется отвечать на вопросы – то коротко.

– С какого числа?

Он молча подошел, вынул из папки и положил перед ней лист с заявлением. И отступил на шаг, боясь не ее, а себя: так хотелось ее удавить.

Она несколько секунд смотрела в текст, не видя; потом сосредоточилась, прочла, протянула листок.

– С открытой датой... Поставь: с двадцать четвертого февраля. Ровно две недели тебе придется отработать. Трудовое законодательство мы соблюдаем. – Ему не нравилось, как она говорит, что подразумевает; хотелось крикнуть: «Даша, на минуточку... Это не вы меня увольняете, это я от вас ухожу!!!» – С завтрашнего дня начинай передавать дела Валентинову... – Кто бы сомневался, подумал Костя. Первый лизоблюд. Все делал для того, чтобы меня побыстрее убрали, так стремился в замы к Кувшинович, а там, глядишь, – и в постель. – Не смей больше пить на работе, даже пива. Еще две недели ты получаешь здесь зарплату. После рабочего дня – что угодно, хоть с бомжами под забором, но в офисе чтобы никто тебя в таком состоянии не видел!

Он молча слушал. Она сделала паузу, махнула рукой:

– Оставь документы и пошел вон. Сиди тихо в кабинете и не вылезай, правдолюб хренов. В твоих же интересах...

До конца дня к нему воровато, то один то другой, заглядывали сотрудники его отдела. Жали руки, соболезновали. Откровенных, искренне сочувствующих среди них было наперечет. Говорились пустые, ничего не значащие слова. Никто не понимал, да и не хотел понимать, в каком потрясении пребывал он сам. Осознавая – подстава, очередной элемент дрессировки, – он все-таки ощущал себя виноватым и в глубине души воспринимал свое увольнение во многом не только как избавление, но и как наказание.

Вечером, по дороге с работы, потерял ключи и порвал пальто. Приехал домой совершенно обессилевший и больной. Оксана, к счастью, уже пришла. Он ввалился и сел по стене на пол здесь же, в коридоре.

Она заметалась, совала ему какие-то капли, градусник, начала раздевать. Он молчал, смотрел на нее глазами побитой собаки и вяло отбивался. Она отступила и села напротив – рядом, на пол. Ничего не спрашивала: терпеливо ждала, пока он сам начнет рассказывать.