Шесть дней - Влад Николаев

Награда, или Эйлау

«Единорог» содрогнулся, выплюнул облачко дыма и откатился назад, оставив на рыхлом снегу глубокие борозды. Четвертьпудовое чугунное ядро по кривой дуге полетело в сторону серого, едва видного в зимней мгле, города и, не дотянув совсем немного до синей грозной массы, которую представляли собой ряды французов, упало в сугроб. Вместо того чтобы срикошетить от земли и принести-таки в скопление солдат смерть и смятение, оно подняло лишь фонтан белого снега и комья грязи.

Артиллерийский расчет быстро подбежал к орудию и, чтобы вернуть его на место и откорректировать высоту дула, потянул за веревку, продетую в дельфины – скобы в виде единорогов, благодаря которым оно и получило свое название.

Грохот выстрелов заставил встрепенуться лошадь, что стояла чуть позади. Она забила копытом и испуганно опустила голову. Всадник, не спуская глаз с неприятельских позиций, натянул поводья и погладил животное по шее.

– Тише, друг.

Капитан Санкт-Петербургского драгунского полка Иван Тимирязев говорил негромко. Канонада центральной батареи перекрывала его с легкостью, но кричать не было нужды. Спокойным, уверенным голосом ему надлежало показать лошади, что он, человек, чувствует ее испуг, понимает, и будет рядом, пока эти чудища не прекратят извергать гром и ядра. Сегодня ему необходим был верный, боевой напарник, которым для каждого кавалериста являлась лошадь. А это бедное, испуганное животное впервые видело битву и дрожало всем телом.

Тимирязев еще сильнее натянул поводья и с сожалением вздохнул, выпустив в морозный воздух облачко пара. Это была не его лошадь, место за батареей так же было чужим. И с самого рассвета драгун чувствовал, что это совсем не его день.

Если быть точным, то все в Польской кампании с самого начала было против капитана, а ночной разговор с генералом Беннигсеном и вовсе стал приговором. Отчасти справедливым, но не ставшим от этого более легким.

Перед глазами до сих пор стоял образ сурового генерала, с которым Тимирязев увиделся в Ауклаппене, небольшой деревушке неподалеку от Эйлау.

По случаю вызова к главнокомандующему, капитан бросил шинель в лагере и торопливо прошел до квартиры Беннигсена, как был, в одном мундире. Ни сильный мороз, ни ледяной ветер не смогли остудить пыл взволнованного драгуна. Да и переживать было от чего.

За всю долгую службу – а Тимирязев почти двадцать лет находился в беспрерывных походах, – не случалось с ним такой оказии.

Не успели жерла пушек остыть после пекла Пултуска, как император повелел наградить большую часть офицеров и низших чинов за проявленное мужество. И Тимирязеву, волею судеб находящемуся в тот момент в Петербурге, было предписано доставить награды в расположение армии. А заодно и возглавить запасной полуэскадрон, коему надлежало покинуть место постоянной дислокации и соединиться с полком.

Казалось бы, что может быть проще? Проследовать с сотней великолепных драгун по следам многотысячной армии и передать генералу сундучок с наградами. За свою долгую военную карьеру Тимирязеву приходилось выполнять куда более сложные задания. Но, видимо, та легкость, с какой он нагонял полки, сыграла с ним злую шутку.

Тимирязев шел к Прейсиш-Эйлау по Кенигсберской дороге, и со дня на день рассчитывал быть в штабе. На его беду в один из вечеров зима решила напомнить о себе, и жуткая метель заставила драгун искать укрытие в придорожных деревушках.

Только после того, как всем его людям был найден теплый и сухой угол, капитан озаботился и о себе. На пару с подпоручиком Карповым, он подошел к домишке, окна которого уютно освещали пара свечей.

– Расседлай лошадей, – велел Тимирязев и поторопился к спасительному теплу растопленной печи.

Карпов не чурался работы. Как любой кавалерист, он предпочитал сам следить как за своим, так и за капитанским скакуном. К тому же, крестьянское прошлое брало верх над офицерским настоящим, и лучше Карпова для присмотра Тимирязеву было не сыскать.

Но не успел капитан отогреть замерзшие члены, как, распахнув двери и впустив внутрь снежный вихрь, в дом ворвался подпоручик, а в жизнь и карьеру Тимирязева – смута.

– Лепесток, ваше благородие!

Лепесток – трехлетний черный жеребец с белым характерным пятном на лбу, – был любимчиком Тимирязева. Малейшего движения коленом хватало, чтобы он сорвался с места в нужном всаднику направлении. А грохот пушек и свистящие ядра пугали его не больше хлопка ладошами какого-нибудь мальчишки из обоза. И теперь Лепесток исчез. Карпов снимал новый, выданный перед походом, розовый вальтрап со своей лошади, когда услышал за спиной приглушенный стук копыт. Жеребец капитана скрылся в снежной буре, и подпоручик даже не видел, человек ли тому был виной или нежданный испуг Лепестка.

Верный конь ценнее пруссака-союзника, и Тимирязев, узнав о пропаже, почувствовал, как сердце упало в пустой желудок. Особо страшным было то, что сундучок с наградами остался пристегнут к луке седла, а значит, мечты о новом звании замело снегом, как и следы Лепестка, преследовать которого было бессмысленно.

Винить во всем несчастного Карпова Тимирязев не желал. К тому же он сознавал, что прежде самому надобно было позаботиться о сохранности ценного груза, а не надеяться на расторопность подпоручика и доброжелательность пруссаков.

Тимирязев поступил глупо, неблагонадежно, и от встречи с генералом ждал только худшего.

Беннигсен долго не обращал внимания на капитана, что вытянулся перед ним так, что по его прямой спине можно было отмерять ровность стен. С усталым видом он неторопливо выводил какие-то слова в журнале. Перо скрипело по бумаге, буквы валились по строчкам в разные стороны, словно солдаты в каре, раздираемом картечью. Дрожащее пламя свечи выхватывало из темноты не полководца, за чьей спиной стояли десятки тысяч штыков, а старика, плечи которого с трудом выносили тяготы командования.

– Знаете, что я сейчас пишу, капитан Тимирязев? – Беннигсен, наконец, отложил перо, и на стол соскользнула капля чернил, на что, впрочем, генерал обратил столько же внимания, сколько на красиво лежащий на плече капитана белый перьевой султан треуголки.

Заведомо уважительное обращение Беннигсена разительно отличалось от простого русского «ты», которое бросали при разговоре Суворов и Кутузов, и эта прусская вежливость пришлась не по нутру капитану. К тому же тихий голос генерала заставлял прислушиваться, а упустить помимо наград еще и какое-либо слово главнокомандующего Тимирязев позволить себе не мог.

– Никак нет, ваше превосходительство! – отчеканил он, еще более вытянувшись в струну, которой позавидовала бы испанская гитара.

– Сегодня утром казаки Платова поймали троих дезертиров. Суд был коротким, а приговор – безжалостным. Их расстреляли недалеко от места, где и схватили, – Беннигсен замолчал и уставился в писанину, словно забыл, о чем хотел сказать. После чего набожно перекрестился и продолжил. – Расстрел – мера крайняя, но вынужденная. Казнить приходится ежедневно, и все едино каждый день полки не досчитываются людей. Нынче вечером мы потеряли сбежавшими еще дюжину солдат, а всего за последнюю неделю – сто четыре. Сто, капитан, четыре! – медленно повторил он, давая возможность Тимирязеву прочувствовать всю сложность ситуации. – Моральный дух войска низок как никогда. Мы находимся в чужой стране, Бонапарт преследует нас по пятам, еще и солдаты разбегаются, как вши от гребня. Помощи из России ждать не приходится, а его величество, словно в насмешку, присылает полуэскадрон драгун.

Слышать подобный эпитет в адрес родного полка было неприятно, но Тимирязев молчал, лишь небритый подбородок задрался еще выше.

– Награды его величества за ад Пултуска могли бы поднять дух войска, капитан. Ничто так не бодрит, как заботливое внимание императора.

Тимирязев понял, что генерал приступил к главному.

– Вам, капитан, была оказана высшая милость и доверена важная миссия, целью которой являлось сохранение армии.

Беннигсен суровым взглядом окинул стоявшего перед ним драгуна. Это был высокий, широкоплечий солдат, чьи виски уже посеребрила седина, а лицо украшали пышные кавалерийские усы и шрам на переносице. Мятые лосиные панталоны и черный платок на шее указывали на неопрятность офицера, но, насколько генерал слышал о Тимирязеве, они были свидетельством того, что капитан в первую очередь заботится о солдатах, и только потом думает о себе.

– Я знаю о ваших подвигах, капитан, – вежливость пруссака начинала раздражать, но Тимирязеву оставалось только кивнуть в знак признательности. – Рымник, Измаил, Прага. Вам доверял сам Суворов, и император поступил так же. Но вы не оправдали его ожиданий. Более того, вы погубили армию.