Первый удар (сборник) - Николай Шпанов

– Республиканцев пять, а фашистов двадцать пять. Бывало и так. Но у них каждый за себя, а у испанцев один за всех и все за одного.

– Верно. Но давайте кончать ваш спор.

– А мы же и не спорили. Это мы вместе вредные тезисы Чернова гробили. Слушай, истребитель, а ты на какой позиции, как насчет бомбардировщиков?

– Скажу… Как мне рисуется правильное развитие бомбардировочной авиации?..

– А ну, валяй, валяй, – оживился Сафар.

По мнению Грозы, важно было уменьшить «ножницы» в полетных свойствах бомбардировщиков и истребителей за счет улучшения первых. Чем меньше разница в этих свойствах, тем больше у бомбардировщика шансов на спасение, а может быть, и на победу. Это значит, что бомбардировщик должен быть возможно более легким. Два легких бомбардировщика могут в сумме поднять столько же бомб, сколько несет при дальнем рейде тяжелый корабль. Они без труда преодолеют расстояние, отделяющее их от цели. Но при этом неоспоримо преимущество легких бомбардировщиков перед большим кораблем. Освободившись от груза бомб, да еще и от половины веса горючего, бомбардировщик превратится в боеспособный сверхистребитель. Тут уж он не только может защищаться, но и активно нападать.

– Для этого прежде всего нужен меньший собственный вес. На наших красавцах это достигнуто применением сверхлегких сплавов магния и бериллия в комбинации с высоколегированными сталями – раз; установкой паротурбинных двигателей – два… Ты понимаешь, когда я еще амбалом был, – задумчиво и даже как-то мечтательно сказал Сафар, – кругом все говорили: «Пар – отжившее дело? Паровик – это прошлое. Внутреннее сгорание – вот где перспективы». Я тогда мало в таких вещах понимал, а потом, как учиться стал, опять то же самое слышу: паровая машина – это древность, бензиновый мотор и дизель куда, мол, лучше. А вот теперь, гляди-ка – старичок-паровичок опять пришел и мотору очко дает.

Гроза согласился:

– Мир еще варварски обращается с горючим. Моторы внутреннего сгорания, точно так же, как и наши паровые двигатели, это только отдаленный намек на то, чем будут пользоваться через десяток лет. Советская техника покажет пути… Вот мой младший братишка говорит, что инженеры должны будут поставить летчика в такие условия, чтобы полет со скоростью звука был физически возможен.

– Почему именно звука? – удивился Сафар.

– Однажды мальчуган говорит: «Военным самолетам совершенно необходимо летать со скоростью хотя бы триста тридцать три метра в секунду, не меньше». На мой вопрос, почему «триста тридцать три», говорит: «Скорость звука – триста тридцать два метра в секунду, значит, – самолет, летящий хотя бы на один метр быстрее, будет доходить до тебя раньше, чем ты услышишь звук его приближения. Это очень важно для военной машины».

– До таких скоростей, порядка тысячи – тысячи двести километров, пожалуй, еще далеко.

– Ближе, чем мы думаем. В единичных машинах мы уже имеем скорость около девятисот километров. А это уж не так далеко от того, чтобы получить скорость звука на отрезке ближайших лет.

– Твоими устами да мед пить, – вставил Косых.

– А чем не мед на такой бы машине с фашистской сволочью подраться…

– Будет драка, будешь и драться, – спокойно заметил Гроза.

Сафар сверкнул глазами:

– Жалко, не я распоряжаюсь историей, а то уж драка была бы. Без драки Европу не привести в порядок. Отдам жизнь для того, чтобы все встало на место. Я готов.

– Не кипятись, Сафар… Как раз закипятишься, пойдешь в воздух, тебя и гробанут.

– Ты думаешь, я ишак? Я и сам сумею гробануть… Это лучшее, что у меня есть, – жизнь! Ведь это не только я сам, но и все мое потомство, понимаешь? Будущее целого рода. Жить хочу, понимаешь, но готов умереть. И когда я это сказал, когда я так решил, мне жизнь уже не дорога. Тогда о ней перестаю думать.

– У нас на этот счет разные взгляды, – ответил Гроза. – Ты перестанешь думать о жизни, а я думаю. И я очень благодарен стране и ее вождям за то, что они о моей жизни тоже думают, берегут ее.

– С такими сухими мозгами, как у тебя, нельзя быть летчиком. Они у тебя сухие, совсем сухие, понимаешь?

– Ничего получается, – усмехнулся Гроза, потрогав орден. – Ты скажи, разве я не имею права жить уже потому, что защищаю самое необыкновенное, самое удивительное, самое прекрасное, что когда-либо знала история, – СССР. Мне хочется жить, уже от одной гордости можно пожелать бессмертия, а ты – умереть! Подумай о своем народе, какого сына родила твоя земля – Кавказ! Разве сыны этой страны не имеют права на лучшую, самую прекрасную жизнь на земле, а?

Сафар хотел сказать свое, – горячее, из нутра, не нашел слов и, поспешно собрав тетрадки, ушел.

У него не хватило слов, не хватило умения ясно и логично изложить свои мысли. Они с Грозой едва не поссорились, хотя с разных концов подходили к одному и тому же: жизнь – лучшее, что у них есть, но и тот и другой, не колеблясь ни секунды, отдадут ее по первому зову родины.

Гроза тоже собрался было уходить, когда под окошком послышались тяжелые шаги.

Вернулся Сафар.

– Сандро, ты Канделаки знаешь?

Косых знал Канделаки, но хотелось спать, и, чтобы отделаться, он ответил:

– Нет.

– Жалко, Сандро. Канделаки – замечательный парень! Он тоже бывший амбал. Бакинец, понимаешь?

– Ты за этим и вернулся? Я спать хочу, Сафар.

– Какой ты сонливый, Сашо… А Канделаки мне, знаешь, что сказал?

– Иди спать, Сафар.

– Канделаки говорил: делай рекорд, Гиго. Рекорды нам нужны. Рекорды – значит люди рекордные, а рекордные люди, сам понимаешь, необходимы. Страна замечательная, рекорды должны быть тоже замечательные…

– И люди, ставящие рекорды, тоже должны быть замечательные? Например, летчик Сафар…

Сафар покачал головой.

– Эх, Сандро, Сандро, я от всей души, а ты…

Он распрямил свои широкие плечи:

– Значит, ты думаешь – я не могу быть рекордным человеком?

– Смотря по какой части, Сафар. Если по гирям, то, вероятно, можешь.

И сейчас же пожалел о сказанном. Сафар не понимал таких шуток. Лицо гиганта сделалось мрачным. Так он сердился: лицо каменное, а кулаки сжимаются, тяжелые, как кувалды.

– Тебе нужно учиться, Сафар, – примирительно сказал Косых.

Сафар молча отвернулся. Дружба не позволяла ему сказать Косых то, что хотелось.

– Я хочу сказать: учиться понимать шутки, Сафар.

– Не хочу понимать шутки, когда разговор серьезный. Я хочу, чтобы все рекорды были наши. Скорость наша – Канделаки, высота наша – Гроза, а я хочу дальность брать!

– Бери дальность, Сафар, это хорошо.

– Ты серьезно?

– Очень серьезно.

– Для этого учиться много надо. Ты меня понимаешь?

– Учись, Сафар.

Сафар улыбнулся просто и ясно.

– Это будет хорошо?

– Здорово будет, Сафар. Бери дальность и… и иди спать.

Но Сафар решительно уселся на подоконник:

– А! Не говори: спать. Я сегодня такой особенный.

– А я до того обыкновенный, что сейчас вот у тебя на глазах усну.

– Можешь для хорошего товарища немножечко потерпеть. Я тебе расскажу одну историю…

Стало совсем темно. Косых не слышал, что рассказывал Сафар, – задремал под его говор. Вдруг сквозь дрему почувствовал, что в лицо ударил луч яркого света. Косых вздрогнул: прямо на него глядели уставившиеся в окно автомобильные фары.

Раздался грудной девичий голос:

– Дома?

Олеся вошла с отцом – комдивом Богульным.

Косых и Богульный давно знали друг друга, еще с Гражданской войны. Олеся Богульная родилась в сибирской тайге, на заснеженном хуторе.

Сложение у девушки было отцовское: этакий маленький коваль в юбке – коренастая, крепко сшитая, с широкими плечами. А лицо точеное, с нежным румянцем.

Она крикнула с порога:

– Дядя сибиряк, тату по вас соскучился.

Богульный засмеялся:

– Душой кривишь, Оленок. Не верь ей, сибиряк: я, конечно, очень рад тебя видеть, но затащила меня сюда она. Умри, а поезжай к сибиряку, когда добрые люди спать ложатся.

Через несколько минут Олеся выглянула в окошко:

– Тату, ты ничего не имеешь: мы на твоей машине проедем в город?

– А я домой пешком?

– Я через час за тобой заеду.

Богульный махнул рукой. Олеся скрылась. С нею исчезли Сафар и Гроза.

Богульный сидел хмурый.

– Ты чем недоволен? – спросил Косых.

– За яким бисом ее ко мне принесло? – дернул плечом Богульный.

– Говори ясней, Тарас. Не мастер я загадки разгадывать.

– Ко мне в десант перевелась: врачом головного отряда. Ты знаешь. У меня их тысячи – хлопцев моих. Все как дети мне. За всех болею, но… тут не выдерживаю. Знаю: и парашюты надежные, и прыгать научились, и все такое, а вот… не могу привыкнуть. Как она на крыло выйдет, так у меня вот тут… нехорошо.

– Старость, Тарас.

Богульный, смеясь, провел ладонью по седеющей щетине головы.

– Ну, нет, брат, врешь. Тут, видно, другое. Уж не нервы ли?

– И у тебя завелись?

– Бис их знает… до сей поры не было, но, может быть, это самое и есть – нервы? С одной стороны, я, конечно, рад, дивчина на глазах. А с другой, ведь не все же ученья да тренировки, дойдет и до дела. Передовой отряд! Извольте со всеми своими санитарными пожитками на зонтиках.