Если остаться жить - Наталья Романова

— Хорошо. Попросите ее, — сказала врач медсестре. — И соедините меня с нервным отделением.

― Зуб ―говорит Софья Александровна и сплевывает в урну кровь. — Зуб, — сокрушенно качает она головой.

— Ну так очень же хорошо, — говорит Ира — Теперь у вас нет зуба и нечему будет болеть.

— Да, да, да, да.

— А вот Ира, — говорит Ирина мама какому-то молодому человеку, который идет с ней рядом по аллее.

— Это Петр Дмитриевич, Ира.

Ира застывает.

— Идем же. Ну что ты? Он и так уже полчаса ждет.

Ира подходит к Петру Дмитриевичу.

— Здравствуйте, — Петр Дмитриевич подает Ире руку. — Не ждали?

…Ира и Петр Дмитриевич сидят в кабинете. Раньше Ира никогда здесь не была. В кабинете стол, за которым расположился Петр Дмитриевич, и кушетка, обтянутая клеенкой. На кушетку села Ира.

Ира смотрит на Петра Дмитриевича, а Петр Дмитриевич на Иру. Оба молчат.

— Рассказывайте, — говорит Петр Дмитриевич.

Глаза у Петра Дмитриевича большие, серые. Очень красивые и немигающие.

— О чем рассказывать?

Ира не может оторваться от глаз Петра Дмитриевича и поэтому не может начать.

— Что хотите, то и рассказывайте.

Петр Дмитриевич улыбается. Улыбка у него детская. Ире вдруг ужасно хочется сказать ему об этом. «Неудобно, — решает Ира. — В другой раз». Но сказать хочется, и Ира начинает себя уговаривать: «Ведь будет же другой раз».

— Ну, — Петр Дмитриевич так пристально смотрит на Иру, что ей делается не по себе.

Ира отводит взгляд и, уставившись куда-то в угол, начинает:

— На госэкзамен нам дали десять дней. Девять дней я проплакала, а за один десятый прочитала всю литературу, которую надо было прочитать. Я помню, что, когда читала последние книги, челюсть у меня была сжата. И мне трудно было ее разжать. На экзамене, когда я вытащила билет, то ничего не могла вспомнить. И когда мне надо было уже отвечать, я сказала экзаменатору, что не могу сосредоточиться. Я попросила его задавать мне вопросы. На все его вопросы я отвечала, но как только он переставал меня спрашивать, я останавливалась, и сама ничего не могла рассказать. После этого экзамена я перестала читать. Потому что когда я начинала читать, у меня в голове делалось страшное напряжение и сжимались челюсти. Я переставала понимать, что я читаю. Напряжение в голове — это совершенно невыносимое состояние. Но я все время пробовала читать. Потому что меня рекомендовали в аспирантуру и мне надо было готовиться к экзаменам. Недели через две я смогла прочитать страницу, потом две, потом три. Так я довела до пятидесяти. Каждый раз я прерывала чтение, как только в голове появлялось напряжение. Если я не прерывала чтение и старалась себя пересилить, то на следующий день я снова ничего не могла прочесть и мне приходилось опять начинать с одной страницы. Врачи говорили, что у меня нервный срыв, переутомление и что это обязательно пройдет. Меня послали в дом отдыха. Там как-то я выпила пива, и вдруг мне стало лучше. Вот тут я и поняла, что у меня просто спазмы сосудов, тогда я стала пить сосудорасширяющие лекарства и заниматься.

Однажды я перезанималась. У меня начался сильнейший спазм, который никак не проходил. Я испугалась, что у меня будет новый срыв и станет еще хуже, и поставила себе на затылок спиртовый компресс. От этого компресса я всю ночь не спала, горела. Утром я увидела, что у всех лица кривые. Тогда я собрала вещи и уехала домой. Дома я не спала еще три дня.

А через три дня начались спазмы. Спазмы от всего: от того, что я говорила, от того, что слушала, от того, что поднимала голову. В комнате я могла находиться уже только в шапке. Но если раньше я могла снимать спазмы сосудорасширяющими лекарствами, то теперь, после спиртового компресса, они вызывали у меня такое расширение сосудов, после которого начинались спазмы еще хуже. В этом состоянии я и попала в больницу. А здесь мне назначили прогестерон, потому что когда был обход профессора, я не могла говорить. А Наталья Петровна ничего ему не рассказала про компресс, а только как я пошла в мороз в легкой косынке и что у меня после этого начала мерзнуть голова. А у меня тогда даже и не так она мерзла, как после этого компресса.

Ира старалась, чтобы Петр Дмитриевич понял: назначение прогестерона — это простое недоразумение. Профессор не знал, ему не сказали, что ей противопоказаны любые сосудорасширяющие лекарства, даже самые слабые, и пусть этот прогестерон вовсе и не является сосудорасширяющим и такое его действие лишь побочное (так ее уверяет теперь Наталья Петровна), но на нее, Иру, оно действует. У Иры была единственная надежда— на Петра Дмитриевича. Она понимала: если он не отменит уколы, их никто не отменит.

— Минуточку. — Петр Дмитриевич впервые остановил Иру. Видно, до этого момента ему все было ясно. А теперь Ира что-то сказала такое, что меняло картину заболевания, которую, возможно, уже составил себе Петр Дмитриевич.

— Вы что-то сказали про мороз, про легкую косынку. Я так понял, что у вас тогда впервые начала мерзнуть голова. Когда это было?

Ира молчала. Она конечно же расскажет сейчас все подробно. Ведь Петру Дмитриевичу все надо рассказать, особенно раз «ей так повезло», что она сейчас может говорить. Печально одно: Петр Дмитриевич совершенно не реагирует на ее слова об уколах.

— Зимой, — скучно и обреченно ответила Ира.

— Какой зимой? — тут же потребовал уточнения Петр Дмитриевич.

― Этой зимой. В декабре маму положили в больницу. Сказали, что у нее аппендицит и надо делать операцию. Я очень волновалась, разговаривала с врачами, просила не делать операции, потому что у нее больное сердце. Операцию маме не сделали, и у нее все прошло, так как оказалось, что у нее был радикулит. Я бегала в больницу каждый день. В прошлом году зима была теплая, и я ходила все время в легкой косынке. (Ира специально это сказала, уже имея опыт разговора с профессором). Но в тот день, когда маму увезли в больницу, было тридцать пять градусов. Я вышла на улицу и вдруг почувствовала, что голова у меня замерзает. Когда я пришла домой, моя голова стала оттаивать. На следующий день поднялась температура. И врач сказал, что это грипп. В голове у меня что-то шипело, особенно ночью. Читать я не могла и тогда впервые начала кутать голову — она у меня все время мерзла.

Потом пришел невропатолог, назначил внутривенные вливания уротропина с глюкозой, и у меня все прошло. Я смогла закончить диплом и защитить его. Поэтому-то я так и обрадовалась, что профессор прописал мне уколы, я думала, у меня от них как тогда — сразу все пройдет.

Ира, как ей казалось, удачно и незаметно снова вернулась к уколам. Кроме того, ей не хотелось выглядеть перед Петром Дмитриевичем больной, которая не верит врачам и недовольна лечением.

— Скажите, — спросил Петр Дмитриевич Иру, терпеливо выслушав все ее жалобы относительно прогестерона, — какой же все-таки диагноз поставил тогда невропатолог?

Ира задумалась.

— Он как-то определенного, по-моему, ничего не сказал. Осложнение на голову после гриппа… и как результат сосудистая… дистония, — постаралась вспомнить Ира.

— Понятно, — сказал Петр Дмитриевич, и, как бы выяснив для себя наконец все, перешел к сегодняшнему Ириному состоянию. — Как вы спите? — спросил Петр Дмитриевич.

— После этих уколов я перестала вообще спать, — опять ввернула Ира. — Сижу всю ночь на кровати и качаюсь.

— Почему?

— У меня вот здесь болит. — Ира показала под ложечкой на живот справа.

Петр Дмитриевич открыл историю болезни. В одном месте вдруг остановился:

— У вас был недавно день рождения.

— Да.

— Кто-нибудь приходил?

— Я никого не пустила. Не хотела, чтобы меня видели в таком состоянии.

Петр Дмитриевич оторвал взгляд от истории болезни,

— Вы сказали, что плакали, когда надо было готовиться к госэкзамену. Почему?-

— Я поссорилась с одним человеком.

— Вы можете не отвечать, если не захотите. У вас отношения с этим человеком близкие?

— Да. Но все это меня сейчас не очень волнует. Вы простите, что я все время возвращаюсь к уколам. Просто я никак никого не могу убедить, чтобы их отменили. А мне все хуже и хуже. Видите, как долго я говорю и абсолютно не устала, могу еще столько же говорить. А позавчера я боялась, что, когда мы с вами встретимся, я ничего вам не смогу рассказать,

— Значит, вы меня ждали?

— Да.

— Тогда считайте, что вам повезло. — Петр Дмитриевич улыбнулся, и Ире стало спокойнее.

— Какие у вас отношения с отцом?

— До болезни были очень хорошие. А когда я заболела… Понимаете, он человек слабый. Рядом с ним люди должны быть сильными. Мне кажется просто, что вот я заболела, и он растерялся. Как слабый человек.

— А мама?

— Мама у меня сильная, так считается во всяком случае, только слишком эмоциональная. Волнуется за меня, и ее надо все время успокаивать и управлять ее действиями, иначе она все делает не то, но у меня на это сейчас сил не хватает. И я никак не могу ее отучить перестать со мной советоваться. Мне трудно выслушивать ее, а она к этому очень привыкла.