Дворик. Роман - Даниэль Агрон

Августина почувствовала, что свихнутые гангстерские старушки и громоподобная Фаня, собиравшаяся пить чай с солёными огурцами — это, как бы, только предисловие к мальчику, оперирующему понятиями и категориями, доступными, разве что, Эйнштейну и пациентам психиатрической лечебницы.

А ещё она почувствовала, что ей это всё не то, чтобы уж точно нравится, но как-то будоражит, завораживает и не даёт оторваться. Это как вдруг увидеть в обычном провинциальном городке парочку птеродактилей, стоящих в очереди в кассу и мирно переговаривающихся, будто так и надо. Она почувствовала, что мальчик Гарик, безмятежно глядящий на неё сквозь круглые очёчки, смотрит, на самом деле, искренне и по-доброму… а то, что он сумасшедший, невоспитан и скандалит по телефону из-за какого-то парня с соперницей при незнакомых людях, почему-то, совершенно естественно. И прекрасно сочетается с метафизикой. И с синонимическим рядом «заманал — замахал — задолбал». И ей стало как-то хорошо.

— Почти… — ответила она.

Гарик вздохнул и стал объяснять, причём явно привычно:

— Ну, если мой папка свалил более-менее по мирному, то с Мариковским она очень скандально расставалась. Они даже гараж поделить не могли. В конце концов, разобрали и оставили себе по половине. А потом какой-то поц мамке напел, что в Израиле дорогой металл, и, если она увезет туда — в смысле, сюда — эту половину гаража, она там будет с этого иметь бабла…

— Бабла?.. — переспросила Августина?

(Здесь надо сказать, что это очень утончённо, когда воздушные учительницы музыки произносят такие слова).

— В смысле, дорого продаст, — разъяснил для необразованных Гарик. — И, когда мы сюда ехали, мамка за государственный счёт заявила, что это её мебель и привезла сюда эту половину гаража. Когда мы грузились там, я на пианино играл, мне руки беречь надо было. А Марик был спортсмен, и он грузил эту половину гаража, а она на него упала, на ногу, и теперь он, бедный, не бегает, а сидит дома и бухает, как поц. Или с кентами бухает. А все кенты — поцы. Представляете?!

Августина ничего не поняла, кроме глупой судьбы какого-то Марика, за которой, по контексту, должна была вступить жалостливая блатная песня. Но, как воспитанный человек, сказала:

— Какой ужас!.. Я сочувствую…

— Знаете, Гусечка… — наклонился к ней Гарик доверительно — между нами, будет гораздо лучше, если Вы ему будете сочувствовать лично. Он, вообще, нормальный, с ним вполне можно говорить, если он трезвый…

Раздался очередной шум и грохот. Августина привычно взглянула на дверь, но на сей раз никакой дерущейся гранд-дамы там не возникло. Цепляясь за стенки, в гостиную ввалился молодой человек с прядью, налипшей на лоб. Августина поняла, что он совершенно пьян, но никак не успела этот факт оценить. Вошедший человек поднял глаза, и у неё захолонуло сердце от того, что глаза эти были совершенно детские. И ещё оттого, что она увидела в них огромное, невыразимое страдание. Не из-за чего-то одного и сегодня — а вообще; за немногие, но, почему-то, долгие годы. Если бы пришелец был не так пьян, он, конечно, прятал бы это. Но тут уже скрыть нельзя было ничего.

— … Ой, блин… ну, не такой, как сейчас… короче, — торопливо сказал Гарик. — Марик, скотобаза, — заговорил он тихо, но зло. — Где ты так днём навтыкался, что за херня… — и, оглянувшись на Августину, поправился — в смысле, хрень!..

— А… м-э… мы… — начал было отвечать, но остановился Марик.

— Да, это новые местоимения, я понял, — сказал Гарик с досадой. — Иди уже, отдыхай!

— Ой, Марик, Боже мой, что ты опять такой! — расстроилась Сара. — Разве можно вино пить, когда на улице такая жара!

Романтичный, грязноватый и пьяный Марик всмотрелся тем временем в Августину. Он начал что-то соображать, поднёс ладонь ко рту и тихо промолвил:

— Ой, мля… ка… какой кошмар!..

— Со мной что-то не так?!.. — испугалась Августина.

— Нет, это, в смысле, он так себя неловко чувствует, — обиженно ответил Гарик.

— Он, как выпьет, на каком языке разговаривает, на ихнем местном? — вклинилась в беседу Циля. — Он, после того, как сюда приехал, и пьяный, так я его не понимаю!

— У… ёп-тыть!.. — сказал тем временем Марик, явно приходя к каким-то новым выводам насчёт неожиданной гостьи.

— Я что-то не то делаю?.. — спросила Августина, всё более крепнущая в уверенности, что, как и всю жизнь, всё дело в ней. Ей от волнения даже показалось, что увидеть пьяного Марика было с её стороны верхом бестактности и она что-то там… ну, в общем, опять всё испортила.

— Нет, — сказал ядовито Гарик. — Это он говорит, типа: ну, почему я, как вижу правильную девушку, не могу с ней нормально познакомиться, потому что в этот момент всегда бухой, как поц… и вообще, пьяная скотина!

— Э… ы-ы.. — попытался возразить Марик, поворачиваясь к Гарику и явно негодуя.

— Марик, да ладно уже, в конце концов! — взорвался Гарик раздражением. — Я бухал, что ли?! Ты где-то шляешься, а я тут с девушками знакомлюсь вместо тебя. Оно мне надо? Иди, проспись уже! Она всё равно наша соседка. Ты же когда-нибудь будешь трезвый, так познакомишься…

Марик чуть подумав, согласился, сказал: — А-га!.. — и, шатаясь, медленно направился в дальнюю комнату.

Сара, глядя на него, беспомощно сказала:

— Марик, я тебя умоляю, в эту сторону не падай! Ты прошлый раз три тарелки разбил!.. Когда он уже чем-то будет заниматься, чтобы ему скучно не было! — повернулась она к Августине. — Может, Вы для него найдётё что-нибудь… Какой-нибудь кружок, музыку, я знаю… Если бы это было в Одессе, я бы его до Сони Исааковны повела, а здесь куда я поведу?

Августина посмотрела на Сару. Впечатлений было столько, что хватило бы на двух или трёх Августин. Но тут было что-то сильнее. Она пыталась разобраться и вдруг поняла: её резанула наивная уверенность пожилой женщины, что кружок или даже вся классическая музыка могут что-то сделать с потреблением алкоголя в таких количествах.

А ещё те, полные боли глаза парня…

Она не знала, что сказать. В свои тридцать два года Августина была зрелой девушкой и, при всём своём романтизме, не поверила бы, что музыкальным кружком тут что-то исправишь. Тем более, что тут налицо была глубокая драма. Вторая, тайная сторона этой необычной и буйной семьи.

Сара глядела на неё всё теми же ясными глазами, полными детской тревоги. Ощущение ребёнка в морщинах вернулось снова, и Августине вдруг захотелось обнять старушку, бережно и крепко, чтобы та, наконец,