Голубой ангел - Лев Овалов

– Судя по твоим словам, получается, что агенты капиталистических разведок неуловимы? – мрачно спросил Евлахов.

– Нет, зачем же! – возразил Пронин. – Они талантливы, но и мы не лыком шиты. Кроме того, у нас есть еще одно преимущество. Они хорошо служат своим хозяевам, но хозяева-то их малочисленны. Народ, против которого они борются, превосходит их и численно, и морально, а следовательно, и людей, которых народ посылает бороться против своих врагов, и числом побольше, и сердца у них погорячее.

– Это я понимаю, конечно, – согласился Евлахов. – Но что нам делать в данном конкретном случае?

– Искать, – ответил Пронин с улыбкой.

– Но как, как? – опять нетерпеливо воскликнул Евлахов.

– Так же спокойно, как уверенный в себе школьник решает заданную ему задачу, – сказал Пронин. – Вместо того чтобы запутаться среди сотен людей, мы прежде всего должны выяснить, кому было известно об изобретении. Зайцеву, Сливинскому, вам… Кому еще?

Они перебрали всех людей, которые были причастны к вызову Зайцева в Москву.

Сам Зайцев решительно заявил, что на заводе об изобретении знали только он да Сливинский. Оба инженера были еще неженаты, дома им делиться своими заботами было не с кем, да и на работе они были достаточно осторожны, превосходно учитывая важность изобретения.

Инженеры выехали в Москву по вызову управления. О непосредственной цели их поездки на заводе никому ничего не было известно.

Опасаясь каких-либо случайностей, приятели нарочно купили на железнодорожной станции билеты в спальный вагон и всю дорогу ехали в двухместном купе, не заводя знакомств и по очереди обедая в вагоне-рес­то­ране.

Письмо Зайцева было адресовано лично Евлахову. Евлахов сам его вскрыл и отдал на хранение начальнику секретной части Иванову.

Во всем управлении об изобретении Зайцева знали заместитель Евлахова Белецкий да инженер Коган, которому предстояло дать первое заключение об изобретении. Коганом и была написана докладная записка с краткой характеристикой изобретения и заключением о необходимости вызова Зайцева, содержание которой могло быть известно еще только Иванову и машинистке Основской.

Эти люди не вызывали подозрений. Все они по многу лет работали в управлении, все были на хорошем счету, все неоднократно имели касательство к секретным делам.

В Белецком вообще не приходилось сомневаться. Крупный хозяйственник, сын шахтера и сам шахтер, он еще в годы Гражданской войны в боях доказал свою преданность Советской власти. Преданным работником был и Коган. Белецкого и Когана можно было оставить вне подозрений еще и потому, что они могли бы, при желании, похитить чертежи с меньшим риском и не так эффектно. Но ради очистки совести Пронин поручил Виктору присмотреться даже к Белецкому.

Как и следовало ожидать, ни в отношении Белецкого, ни в отношении других проверка ничего нового не дала. Иванов жил с матерью и маленькой племянницей и занимался на заочных курсах иностранных языков; у Когана была только жена, нигде не работавшая пустая женщина, тратившая деньги мужа на свои туалеты; муж Основской был фоторепортером и постоянно находился в разъездах, а сама она делила все свое время между службой и сыном. Это были обыкновенные люди, ничем не примечательные и никакими подозрительными знакомствами не обремененные.

Но должен же был кто-то проговориться о вызове Зайцева, и у Пронина не оставалось иного выхода, как подвергнуть этих людей незаметному испытанию.

5. Повторение пройденного

На письменном столе в большом глиняном горшке, покрытом блестящей коричневой глазурью, стоял пышный букет сирени. Нет, это была не чахлая белая сирень из цветочного магазина, осторожно срезанная садовником, с блеклыми бледными листьями, крупные и редкие цветы которой еле пахнут тонким сладковатым арома­том… Иван Николаевич не любил оранжерейные цветы. Это была простая садовая сирень с густыми лиловыми гроздьями бесчисленных мелких цветков, среди которых так часто попадаются пяти– шести– и семилепестковые звездочки – находка их сулит счастье, – сирень, наполняющая комнаты резким благоуханьем, простая и душистая, с темными, крепкими, глянцевыми листьями, безжалостно наломанная где-нибудь в палисаднике, отчего ее кусты будут цвести на следующий год еще обильней и ярче.

– Эге, да здесь настоящая идиллия! – воскликнул Виктор из-за двери, еще в прихожей почувствовав запах цветов. – Тут не делами заниматься, а Блока читать.

Отрекись от любимых творений,От людей и общений в миру…

Но Пронин лежал на тахте, по самый нос закутанный в синее стеганое одеяло.

Виктор озабоченно взглянул на него и понизил голос:

– Худо, Иван Николаевич?

– Температура, знобит, – пробормотал Про­нин из-под одеяла. – Но я тебя слушаю.

Если Пронин сам заговорил о своей температуре, значит, ему всерьез было плохо.

– Врач еще не был? – обеспокоился Виктор.

– Был, был, – сердито пробормотал Про­нин. – Не твоя забота. Рабочий день начался, а ты не врач и любительскими делами будешь заниматься после службы. Нашел виноватого?

– Вы и вправду больны, – обиженно произнес Виктор. – Я ведь не маг, а это дело и впрямь загадочно.

– Я хочу твои соображения слышать, – сказал Пронин, поворачиваясь к Виктору. – На мою помощь надежда плоха. Придется, брат, самому узелки распутывать.

Виктор насупился. Запах сирени положительно мешал сосредоточиться. Хорошо Пронину болеть!

– Знаете, – сказал Виктор, – у вас от цветов голова еще сильней разболится.

– Ладно-ладно, – отозвался Пронин. – Ты о деле говори, а не о цветах.

Виктор пожал плечами.

– Я думаю, что виноват Сливинский, – начал он, поворачиваясь спиною к цветам. – Он выполнил поручение, и от него решили избавиться. «Мавр сделал свое дело…»

– Что? – Пронин высунул голову из-под одеяла. – Ну, брат, этого я от тебя не ожидал. Провинциальная школа!

– Позвольте, – возразил Виктор. – Он не изобретатель, он только с боку припека, увязался с товарищем в Москву…

– Ну, знаешь, это и впрямь только Мавра или Агаша такое заключение могут сделать, – съязвил Пронин. – Уж если тебе затрепанные афоризмы полюбились, я тоже тебе напомню: aut bene, aut nihil – о мертвых говорят только хорошее…

Виктор обиделся.

– По мне, прохвост и после смерти прохвост.

– Да ты вдумайся, – возразил Пронин. – Если бы Сливинский хотел похитить чертежи, обязательно увязался бы с Зайцевым в управление. Прохвосты всегда заботятся о своем алиби. Он и до этого и после этого имел тысячи возможностей снять копию, и уж если и совершил бы кражу, обязательно подстроил бы так, чтобы произошла она в присутствии товарища, заставил бы Зайцева разделить с ним ответственность. Наоборот, он не поехал в управление только потому, что оказался хорошим и деликатным человеком. Сливинский не считал себя изобретателем и не хотел делить с Зайцевым славу. Так что об этом покойнике – или хорошее, или ничего.

Пронин не часто заступался за незнакомых людей, и это означало, что он очень тщательно продумал поведение Сливинского.

– Но кто же тогда? – задумчиво спросил Вик­тор, глядя на разгоряченное лицо Пронина.

– Вот это и предстоит тебе решить, – отозвался Пронин, прячась снова под одеяло. – У меня температура, вон под сиренью и бюллетень лежит, мне думать врач запретил.

Виктор с удивлением взглянул на Пронина и смущенно отвел глаза в сторону.

– Значит, это дело… Вы хотите это дело передать… – произнес он запинаясь и еще раз недоверчиво посмотрел на Пронина. – Передать это дело другому следователю?

– Э, нет… – Пронин опять оживился. – Это, брат, было бы стыдно…

– Значит… – Виктор заметил в глазах Пронина насмешливую искорку и тоже повеселел. – Неужели вы доверите это дело мне, Иван Николаевич?

Пронин натянул одеяло чуть не до самых глаз.

– Там посмотрим, посмотрим, – пробормотал он. – Пока что никому ничего передавать не надо. Работай.

Виктор поглубже сел в кресло.

– Посоветуйте хоть с чего начать!

– Начать? – озабоченно переспросил Иван Николаевич. – От какого угла танцевать? С середины! Все углы обойти надо. Поезжай к Евлахову. Начнем со сказки про белого бычка. Хорошо, если бы история с документом повторилась. Попроси его…

Иван Николаевич никогда не выхватывал из запутанного клубка какую-нибудь одну нить, он считал необходимым одновременно распутывать все нити, – в этом и заключался смысл его советов, хотя врач и запретил ему думать. Раз уж случилось преступление, следовало проверить всех, кто имел хоть какую-нибудь причастность к злополучным чертежам.

Пронин позвонил Евлахову, посетовал на болезнь, сообщил о том, что расследование поручил вести Железнову, попросил ему во всем довериться и на этом успокоился.