Бывшие люди - Максим Горький

- Был ты учёный... должен знать - кто мы?

- Славяне, Тяп`а, - ответил учитель.

- Говори по библии - там таких нет. Кто мы - вавилоняне, что ли? Или эдом?

Учитель пустился в критику библии. Старик долго, внимательно слушал его и перебил:

- Погоди, - брось! Значит, в народах, богу известных, - русских нет? Неизвестные мы богу люди? Так ли? Которые в библии записаны - господь тех знал... Сокрушал их огнём и мечом, разрушал города и сёла их, а пророков посылал им для поучения, - жалел, значит. Евреев и татар рассеял, но сохранил... А мы как же? Почему у нас пророков нет?

- Н-не знаю! - протянул учитель, стараясь понять старика. А он положил руку на плечо учителя, стал тихонько толкать его взад и вперёд и захрипел, будто глотая что-то...

- Так и скажи!.. А то говоришь ты много, - будто всё знаешь. Слушать мне тебя тошно... душу ты мутишь... Молчал бы лучше!.. Кто мы? То-то! Почему у нас нет пророков? А где мы были, когда Христос по земле ходил? Видишь? Эх ты! И врёшь - разве целый народ может умереть? Народ русский не может исчезнуть - врёшь ты... он в библии записан, только неизвестно под каким словом... Ты народ-то знаешь, - какой он? Он - огромный... Сколько деревень на земле? Всё народ там живёт, - настоящий, большой народ. А ты говоришь - вымрет... Народ не может умереть, человек может... а народ нужен богу, он строитель земли. Амаликитяне не умерли - они немцы или французы... а ты... эх ты!.. Ну, скажи вот, почему мы богом обойдены? Нету нам ни казней, ни пророков от господа? Кто нас научит?..

Речь Тяп`ы была сильна; насмешка, укоризна и глубокая вера звучали в ней. Он долго говорил, и учителю, который, по обыкновению, был выпивши и в минорном настроении, стало, наконец, так скверно слушать его, точно его распиливали деревянной пилой. Он слушал старика, смотрел на его исковерканное тело, чувствовал странную, давившую силу слов, и вдруг ему стало до боли жалко себя. Ему тоже захотелось сказать старику что-нибудь сильное, уверенное, что-нибудь такое, что расположило бы Тяп`у в его пользу, заставило бы говорить не этим укоризненно-суровым тоном, а мягким, отечески ласковым. И учитель ощущал, как в груди у него что-то клокочет, подступает ему к горлу.

- Какой ты человек?.. Душа у тебя изорванная... а говоришь! Будто что знаешь... Молчал бы...

- Эх, Тяп`а, - тоскливо воскликнул учитель, - это - верно! И народ верно!.. Он огромный. Но - я ему чужой... и - он мне чужой... Вот в чём трагедия. Но - пускай! Буду страдать... И пророков нет... нет!.. Я действительно говорю много... и это не нужно никому... но - я буду молчать... Только ты не говори со мной так... Эх, старик! ты не знаешь... не знаешь... не можешь понять...

Учитель заплакал наконец. Он заплакал легко и свободно, обильными слезами, ему стало приятно от этих слёз.

- Шёл бы ты в деревню, - просился бы там в учителя или в писаря... был бы сыт и проветрился бы. А то чего маешься? - сурово хрипел Тяп`а.

А учитель всё плакал, наслаждаясь слезами.

С этих пор они стали друзьями, и бывшие люди, видя их вместе, говорили:

- Учитель охаживает Тяп`у, к деньгам его держит курс.

- Это его Кувалда подучил разведать, где стариковы капиталы...

Могло быть, говоря так, думали иначе. У этих людей была одна смешная черта: они любили показать себя друг другу хуже, чем были на самом деле.

Человек, не чувствуя в себе ничего хорошего, иногда не прочь порисоваться и своим дурным.

Когда все эти люди соберутся вокруг учителя с его газетой - начинается чтение.

- Ну-с, - говорит ротмистр, - о чём сегодня рассуждает газетина? Фельетон есть?

- Нет, - сообщает учитель.

- Жадничает издатель... а передовица имеется?

- Есть... Гуляева.

- Ага! Валяй её; он, шельма, толково пишет, гвоздь ему в глаз.

- "Оценка недвижимых имуществ, - читает учитель, - произведённая более пятнадцати лет тому назад, и поныне продолжает служить основанием ко взиманию оценочного, в пользу города, сбора..."

- Это наивно, - комментирует ротмистр Кувалда, - продолжает служить! Это смешно! Купцу, ворочающему делами города, выгодно, чтоб она продолжала служить, ну, она и продолжает...

- Статья и написана на эту тему, - говорит учитель.

- Странно! Это фельетонная тема... об этом нужно писать с перцем...

Возгорается маленький спор. Публика слушает его внимательно, ибо водки выпита пока только одна бутылка. После передовой читают местную хронику, потом судебную. Если в этих криминальных отделах действующим и страдающим лицом является купец - Аристид Кувалда искренно ликует. Обворовали купца прекрасно, только жаль, что мало. Лошади его разбили - приятно слышать, но прискорбно, что он остался жив. Иск в суде проиграл купец - великолепно, но печально, что судебные издержки не возложили на него в удвоенном количестве.

- Это было бы незаконно, - замечает учитель.

- Незаконно? Но законен ли сам купец? - спрашивает Кувалда. - Что есть купец? Рассмотрим это грубое и нелепое явление: прежде всего каждый купец мужик. Он является из деревни и по истечении некоторого времени делается купцом. Для того, чтобы сделаться купцом, нужно иметь деньги. Откуда у мужика могут быть деньги? Как известно, они не являются от трудов праведных. Значит, мужик так или иначе мошенничал. Значит, купец мошенник-мужик!

- Ловко! - одобряет публика вывод оратора.

А Тяп`а мычит, потирая себе грудь. Так же точно он мычит, когда с похмелья выпивает первую рюмку водки. Ротмистр сияет. Читают корреспонденции. Тут для ротмистра - "разливанное море", по его словам. Он всюду видит, как купец скверно делает жизнь и как он портит сделанное до него. Его речи громят и уничтожают купца. Его слушают с удовольствием, потому что он - зло ругается.

- Если б я писал в газетах! - восклицает он. - О, я бы показал купца в его настоящем виде... я бы показал, что он только животное, временно исполняющее должность человека. Он груб, он глуп, не имеет вкуса к жизни, не имеет представления об отечестве и ничего выше пятака не знает.

Объедок, зная слабую струну ротмистра и любя злить людей, ехидно вставляет:

- Да, с той поры, как дворяне начали помирать с голода, - исчезают люди из жизни...

- Ты прав, сын паука и жабы; да, с той поры, как дворяне пали, - людей нет! Есть только купцы... и я их не-на-ви-жу!

- Оно и понятно, потому что и ты, брат, попран во прах ими же...

- Я? Я погиб от любви к жизни, - дурак! Я жизнь любил, а купец её обирает. Я не выношу его именно за это, - а не потому, что я дворянин. Я, если хочешь знать, не дворянин, а бывший человек. Мне теперь наплевать на всё и на всех... и вся жизнь для меня - любовница, которая меня бросила, за что я презираю её.

- Врёшь! - говорит Объедок.

- Я вру? - орёт Аристид Кувалда, красный от гнева.

- Зачем кричать? - раздается холодный и мрачный бас Мартьянова. Зачем рассуждать? Купец, дворянин - нам какое дело?

- Поелику мы ни бэ, ни мэ, ни ку-ку-ре-ку... - вставляет дьякон Тарас.

- Отстаньте, Объедок, - примирительно говорит учитель. - Зачем солить селёдку?

Он не любит спора и вообще не любит шума. Когда вокруг разгораются страсти, его губы складываются в болезненную гримасу, он рассудительно и спокойно старается помирить всех со всеми, а если это не удаётся ему, уходит от компании. Зная это, ротмистр, если он особенно пьян, сдерживается, не желая терять в лице учителя лучшего слушателя своих речей.

- Я повторяю, - более спокойно продолжает он, - я вижу жизнь в руках врагов, не врагов только дворянина, но врагов всего благородного, алчных, неспособных украсить жизнь чем-либо...

- Однако, брат, - говорит учитель, - купцы создали Геную, Венецию, Голландию, купцы Англии завоевали своей стране Индию, купцы Строгановы...

- Какое мне дело до тех купцов? Я имею в виду Иуду Петунникова и иже с ним...

- А до этих тебе какое дело? - тихо спрашивает учитель.

- А - разве я не живу? Ага! Живу, - значит, должен негодовать при виде того, как жизнь портят дикие люди, полонившие её.

- И смеются над благородным негодованием ротмистра и человека в отставке, - задирает Объедок.

- Хорошо! Это глупо, я согласен... Как бывший человек, я должен смарать в себе все чувства и мысли, когда-то мои. Это, пожалуй, верно... Но чем же я и все мы, - чем же вооружимся мы, если отбросим эти чувства?

- Вот ты начинаешь говорить умно, - поощряет его учитель.

- Нам нужно что-то другое, другие воззрения на жизнь, другие чувства... нам нужно что-то такое, новое... ибо и мы в жизни - новость...

- Несомненно нам нужно это, - говорит учитель.

- Зачем? - спрашивает Конец. - Не всё ли равно, что говорить и думать? Нам недолго жить... мне сорок, тебе пятьдесят... моложе тридцати нет среди нас. И даже в двадцать долго не проживёшь такою жизнью.

- И какая мы новость? - усмехается Объедок. - Гольтепа всегда была.

- И она создала Рим, - говорит учитель.

- Да, конечно, - ликует ротмистр, - Ромул и Рем - разве они не золоторотцы? И мы - придёт наш час - создадим...

- Нарушение общественной тишины и спокойствия, - перебивает Объедок. Он хохочет, довольный собой. Смех у него скверный, разъедающий душу. Ему вторит Симцов, дьякон, Полтора Тараса. Наивные глаза мальчишки Метеора горят ярким огнём, и щёки у него краснеют. Конец говорит, точно молотом бьёт по головам: