Плавучая станица - Виталий Закруткин

Однако как только Василий начинал расспрашивать председателя о характере и методах промысла, о взаимоотношениях колхоза с прежним инспектором или заговаривал о соблюдении рыболовных правил, Кузьма Федорович, посмеиваясь, отделывался ничего не значащими замечаниями.

— Придет весна, сами все увидите, Василий Кириллыч, — говорил председатель. — У нас ведь такое дело, что всего не предусмотришь. Правила правилами, а государство сидеть без рыбы не может, государство требует выполнения плана добычи любой ценой.

Василий пристально всматривался в квадратное лицо Мосолова и поправлял осторожно, но твердо:

— Нет, Кузьма Федорович, не любой ценой. Тут вы ошибаетесь. Если мы начнем выполнять план любой ценой, завтра государство без рыбы останется.

— Да я ж не стою за хищнический лов, — усмехнулся Мосолов, — я только говорю, что буква закона не может быть мертвой. Вы же знаете, что у нас даже марксизм является не догмой, а руководством к действию А марксизм будет поважнее ваших рыболовных правил Значит, и правила не могут быть мертвой догмой.

«Ловкий мужик, — думал Василий, — разговаривать умеет. Но подожди, братец! Начнется весенняя путина, я тебе покажу, что такое правила…»

Глянув в окно, Кузьма Федорович повернулся к Зубову:

— Вы, кажись, секретаря спрашивали, вон его санки пришли.

Зубов хотел поговорить с Антроповым, но тот торопился на реку, где шел подледный лов рыбы. Василий успел только мельком взглянуть на коренастую фигуру сидевшего в санях секретаря. Поверх ватной стеганки на Антропове был грубого брезента плащ с капюшоном, закрывавшим все лицо.

Протянув Зубову тяжелую, темную руку, Антропов сказал:

— Извиняйте. Знакомиться будем после. Вы забегите до моего заместителя, он там все оформит. А разговор у нас с вами будет долгий.

Надев меховые, обшитые брезентом рукавицы, он взмахнул кнутом. Поджарые рыжие дончаки, вздрагивая и скаля зубы, оторвали от снега примерзшие полозья саней и вскачь понеслись по улице.

Станица Голубовская, в которой находился инспекторский участок рыболовного надзора, стояла на широком займище между четырьмя реками: Доном, Северским Донцом, Сухим Донцом и маленькой речушкой Барсовкой.

За Барсовкой, чуть повыше ее слияния с Доном, всю реку пересекала плотина. Глубокой осенью металлические фермы плотины укладывались плашмя, а после весеннего паводка устанавливались на реке, сдерживая напор воды и регулируя ее течение до самой осени. Под крутым левобережным обрывом располагалась камера шлюза, сквозь которую во время навигации проходили пароходы, баржи, катера.

Каждую весну, когда с верховьев Дона шла большая вода, все займище на десятки километров, до самых донецких холмов, затапливалось речным разливом. Под водой исчезали мелкие пойменные озера, речки, ерики, кусты и деревья — все, что оказывалось на пути яростного паводка. В такие дни на станичных улицах сновали рыбацкие каюки, а голубовцы отсиживались по домам, дожидаясь ухода воды.

Поэтому все станичные дома состояли из двух «этажей»: каменных низов, где обычно находились погреб, летняя кухня, и деревянных верхов, где жили хозяева и где они спасались во время разливов.

Накинув полушубок, Василий Зубов почти весь день ходил по станичным улицам, любовался высокими, покрытыми снегом тополями, разговаривал со станичниками, ходил на берег Барсовки, осматривал колхозный двор, посреди которого стояли на подставках остроносые просмоленные баркасы.

Вскоре после приезда Зубова мороз стал утихать, выпал снежок, и с крыш, стекая с острых ледяных сосулек, побежала талая вода.

Досмотрщик Прохоров показывал Василию станицу и, почтительно отставая, все посматривал на его высокую фигуру, на полушубок с черным каракулем, на желтую кобуру пистолета и старался угадать характер своего нового начальника.

Он доложил Зубову о том, что во дворе правления рыбколхоза стоит моторная лодка, принадлежащая рыболовному надзору, и что ее надо ремонтировать, так как осенью в ней шалил мотор.

— Больше у нас тут никакого имущества нету, Василий Кириллыч, — сказал Прохоров, — за мной числится один карабин и сто штук патронов, я их ни одного не срасходовал, так они целенькие и лежат.

— Скажите, Иван Никанорович, — как будто невзначай спросил Зубов, когда они вышли к реке, — что за человек был мой предшественник, Лихачев, и за что его сняли?

Прохоров замялся, пожал плечами, закашлялся:

— Как вам сказать… Человек он был будто неплохой, дело знал и к колхозу хорошо относился. Правда, выпивал маленько, ну, и того…

— Что?

— Ну, и, случалось, рыбку продавал на базаре. Не сам, конечно. Жинка его, Лукерья Осиповна, этими делами заведовала. Но тут, знаете, вопрос в другом.

— В чем же? — остановился Василий.

Полой своей замызганной шинели Прохоров обмел снег на поваленном бревне и, заискивающе улыбаясь, предложил:

— Давайте посидим, Василий Кириллыч. Я вас введу в курс дела, хотя не мне бы про это говорить, ну да ладно…

Они присели на бревно. Досмотрщик, деликатно отказавшись от папиросы, свернул «козью ножку», затянулся и заговорил нехотя:

— Все зло в моей родной дочке, Василий Кириллыч. Есть у меня дочка, одна-единственная. Грунькой зовут, Аграфеной то есть. Так вот эта самая Грунька, Аграфена Прохорова, в тутошнем колхозе рыбоводом работает. Матери ее, моей супруги то есть, на свете уже давно нету, и Грунька, значит, росла с сорок первого году, как бурьян при дороге. Школу-семилетку она, конечно, окончила, потом год была в городе на курсах колхозных рыбоводов, там же и в комсомол поступила. И вот по окончании курсов ее в наш же колхоз и направили. Думали мы со Степаном Иванычем, с инспектором, что толк с девчонки будет. Степан Иваныч и в город ее командировал, на курсы. А она его же и отблагодарила…

— Как? — с интересом спросил Василий.

— Да так. После того как Грунька назначение сюда получила, житья мне не стало. Девчонке сейчас восемнадцать годов, а дома она не сидит, за хозяйством не смотрит, только лето и зиму по степи да по лесу с ружьем шатается.

— С каким ружьем?

— С самым обыкновенным. Представьте себе, премировали ее на курсах двустволкой. За отличные успехи. Ребята там предлагали ей ружье это самое на чего-нибудь женское обменять: отрез шелка на платье ей давали, туфли модельные, аккордеон, так она — ни в какую. «Раз, говорит, я премию получила, значит, буду ее сохранять как память и сама ею пользоваться буду».

— Здорово! — засмеялся Василий.

— Ну вот. Прибыла она, значит, сюда и сразу давай председателя колхоза на бога брать. «Вы, говорит, только о промысле думаете, а на спасение рыбной молоди внимания не обращаете. Надо, говорит, организовать специальную бригаду по спасению рыбной молоди и по искусственному рыборазведению, чтобы запасы рыбы в водоеме восполнять». Ну, председатель создал ей бригаду. Так этого, видите ли, мало оказалось. Стала она требовать быков для транспорта, денежных средств на приобретение всякой всячины. Сама цельный день по озерам шастает, уток из ружья лупит да мальков рыбьих в Дон возит, а придет вечер, так она на собрание или же в район — и давай Степана Иваныча крыть на чем свет стоит.

— За что же?

— Да за разное, — досадливо сморщился Прохоров. — Прицепилась до человека, прямо со света его сживать стала. То, представьте себе, за связь с браконьерами обвинение Степану Иванычу предъявила, то в райком партии заявление написала, что инспектор якобы разрешал колхозным бригадирам запретные тони облавливать и взятки с них за это получал…

— А он действительно разрешал? — нахмурился Василий.

— Какой там! Может, раз или два колхозники на самом деле в запретных зонах рыбку ловили, дак при чем тут инспектор? У него ж, извините меня, не десять рук и не двадцать ног, чтоб сразу быть по всему береговому участку.

— Ну и что?

Прохоров помолчал и искоса взглянул на Зубова:

— Да ведь как вам сказать… Ежели бы Грунька была одна, то на ее дурость никто внимания не обратил бы. А то ведь, окромя Груньки, тут есть немало таких. Спервоначалу она сама воду мутила, а потом подмогу ей оказали. Есть у нас такой Антропов Архип, мы вам давеча про него рассказывали, так он тоже капать на Степана Иваныча заходился, ну и пошла такая коломуть, что сам черт ногу сломит. Зачались всякие комиссии-перекомиссии, из области сам начальник Рыбвода с инспекторами заявился. Осенью Степан Иваныч и полинял. Ни за что ни про что человеку дорогу поломали…

С интересом слушая все, что рассказывал досмотрщик, Василий поглядывал на его тщедушную фигуру, запавшие щеки, бесцветные глаза, отечные веки и все больше испытывал смешанное чувство жалости и презрения к этому человеку.

— Вы не больны, Иван Никанорович? — участливо спросил он.