Желтый, Серый, Анджела Дэвис, Вулкан и другие. повесть - Тимофей Юргелов

Когда он все-таки отодвинул дверь, то застал следующую картину. На верхней полке, скрючившись и отвернувшись к стене, всхлипывала Ленка. Покрывшаяся темными пятнами маман, схватившись за сердце, лежала на нижней. Бабушка складывала в пакет лекарства. На столе болталась в стакане какая-то черная жидкость: поезд разогнался не на шутку, наверстывая потерянное время.

Изредка мать Ленки роняла грозные фразы:

– Чтоб из купе больше ни шагу… – И снова молчание да бешеный стук колес. – Домой приедем, я все отцу расскажу – пускай он тебе еще всыплет хорошенько…

– Иди спать, – сказала бабушка. Костя без лишних слов влез на полку и там разделся под простыней.

Погасили большой свет и включили квадратный ночник с начертанным на нем пронзенным сердцем. Вдруг Ленка повернула назад заплаканное лицо, встретилась с Костей глазами, показала язык и снова отвернулась.

Маман оправила Ленку вниз, а сама, повязав голову косынкой, улеглась на ее место. В полутьме под простыней она напоминала занесенный снегом холм в сумерках.

Косте было нестерпимо стыдно за ту панику, что он поднял на пустом месте. И каким потом противным, испуганным голосом объяснял всему вагону, что случилось! Он всегда казался себе смелым и рассудительным – пока ничего не происходило. И вот, в одно мгновение все изменилось: словно в его тело вскочил кто-то другой, глупый и малодушный. Который же из них был настоящий Костя? Он заснул с мыслью, что хорошо было бы проснуться сразу на своей остановке, где им выходить с бабушкой, – и не видеть больше ни маман, ни Ленку. А еще лучше, если бы утро вообще не наступало.

Костя проснулся от яркого солнца, светившего прямо в лицо. Долго боялся открыть глаза, а когда наконец открыл, то увидел голые полки: ни Ленки, ни ее матери в купе не было. Их вещи тоже исчезли, только вздрагивали в такт вагону две забытые вишни, завалившиеся между полкой и окном. Он представил себе Ленку с соломенным хвостом, в синем сарафане, с сумкой через плечо – такой, какой она вчера появилась в купе. Перрон с ней, словно оторвавшуюся льдину, с быстротой скорого поезда уносил непостижимый поток, который то сталкивает людей, как щепки, то разлучает их навсегда.

Разносили чай в звонких подстаканниках, мелкой рябью дрожала вода в банке с растаявшим маслом, недоеденная курица в фольге напоминала остов корабля. Костя неожиданно почувствовал прилив счастья и – волчий аппетит.

До обеда в купе они с бабушкой ехали одни, затем к ним подсадили мрачноватую парочку – старуху с сыном. Оба во всем темном, с перетянутыми поперек допотопными чемоданами; с авоськами, в которых было что-то завернутое в газеты. Они сразу легли спать на голых матрасах и проспали до вечера. Вечером новые попутчики также молча поели картошку с огурцами и снова легли.

Перелески за окном сменились скучной защитной полосой – и Костя часто терялся: то ли дверь открыта, и он видит такую же полосу с другой стороны, то ли это – отражение в зеркале двери. Поезд словно застрял между двух гигантских шестерен, бешено мчащихся по ближнему краю и едва поворачивающихся вместе с домами, одинокими деревьями, стадами и элеваторами на горизонте.

Бабушка показывала ему в рдяной степи геодезические знаки – пирамиды, вышки, столбы – и объясняла их назначение. Костя думал: какая необычная у него бабушка – не то, что у других! Всю жизнь провела в экспедициях, на кордонах, в землеустроительных партиях. Со старых фотографий, которые были у них дома, на фоне тайги, порожистых рек, валунов и бурелома смотрела на него молодая бабушка, в мешковатых штанах, в инцефалитке, в накомарнике. На плоту, верхом, за рулем полуторки – с ружьем, с нивелиром, с кипрегелем. С каким-то эфиопским лицом – не то вследствие выпадения серебра из бумаги, не то от загара, – в окружении таких же черномазых, сумрачных геодезистов. Да и сейчас она не старая, – скорее, немолодая женщина, чем бабушка. Прямая спина, цыганская внешность, чуть седые волосы, карие глаза и при всем при том выражение какой-то ледяной строгости. Резкие морщины, старенький черный костюм, который она надевала на работу, только усиливали это обманчивое впечатление. Она бы, наверно, и в этом году вела у студентов практику, если бы не поехала вслед за дочерью (Костиной матерью) в Южный Казахстан поднимать, по ее словам, национальные кадры.

– О! Горы! – воскликнул вечером второго дня Костя.

– Нет, это – мелкосопочник, а не горы, – сказала бабушка и стала объяснять, чем холм отличается от горы.

– А это горы? – спросил Костя уже в сумерках, увидев на горизонте черные пирамиды.

– Нет, это – терриконы. – «Все-то она знает, – думал Костя, – вот это бабушка!»

На третий день пути он был озадачен видом меховых шапок, голыми детьми, потрескавшимися руслами рек, огромными хищными птицами на телеграфных столбах. А в довершение всего – расчерченным правильными волнами песком, как нарезанный сыр в кафетерии. Он решил, что его специально свозили сюда машинами. Но песок все никак не кончался; куда ни глянь, по нему были разбросаны белые кости. А когда увидел верблюдов, почти с испугом воскликнул:

– Это что, настоящая пустыня?!

– Настоящая, – без энтузиазма ответила, страдавшая от жары, бабушка.

К вечеру поезд попал в тиски нависающих скал; канул в небытие тоннеля; затем был заколдован, бегущим по его ходу и в то же время вспять, бурным потоком, цвета кофе с молоком; снова вырвался на простор, поросший желтым кустарником, – и уже в полной темноте подошел к небольшой станции, где на перроне их встречала мама.

I I I

На следующий день после купания в озере мальчики сидели на самом верху большой, до третьего этажа, кучи, оставшейся на месте снесенного дома. «Гора», как настоящая, имела осыпи из серой трухи и уступы из кирпичных глыб, она была утрамбована ногами пацанов со всей округи. С ее вершины был виден их двор. Там возле подъезда прыгали через скакалку несколько девочек, среди них Костя узнал двух пляжниц. (Справедливости ради надо сказать, что они не столько прыгали, сколько спорили и вырывали друг у друга скакалку). С противоположной стороны пустырь граничил с «инкубатором», так новые друзья называли интернат. По правую руку – детский сад, по левую – улица, и за ней чужие дворы.

Говорили о том, что хорошо бы выкопать в «горе» подземный ход – и сидеть там. Что если нападут из других дворов, то можно вести оттуда «обстрел», – да и, вообще, в горе, наверно, зарыт «склад с оружием».

Вдруг Желтый истошно заорал – от неожиданности все вздрогнули:

– Кто в «барашки»?! Чур, не голю! (У него была странная привычка вопить ни с того ни с сего во все горло.) Кто последний, тот и галит! – крикнул он уже на бегу.

Всех сразу охватил яркий подъем, будто мальчики только того и ждали, чтобы броситься наперегонки. Но тут Серый перешел на шаг и крикнул:

– Орел! Ты сначала хапу протащи! Бегите-бегите – все равно нещитово. – И мальчики, растянувшись, тоже начали останавливаться.

Во двор выходили три двухэтажки: новая, из белого кирпича, с лоджиями, в которой жили Костя и толстяк Борька, и две старые, без балконов, с такой же, как на «горе», серой трухой, сыпавшейся из дыр. Когда-то, очень давно, они, очевидно, были окрашены охрой – об этом можно было судить по сохранившимся желтым пятнам под козырьком двускатной крыши. В этих двух бараках обитали все его друзья.

Сначала они собирались играть перед новым домом, но оттуда их прогнала Музыкантиха. Костя решил, что кличку ей дали за резкий голос, – Желтому тут было далеко. Он успел разглядеть среди виноградных лоз, скрывавших лоджию, безбровый, пунцовый лоб, изрезанный молниями гнева, да мокрые кудряшки, торчавшие скопищем маленьких змей. Мальчики перебежали за сараи к «косому» дому, который получил свое название за то, что стоял под углом к двум другим. В нем жили Желтый, Серый и Санька с Олежкой ─ они, разумеется, обижались, когда их дом называли «косым».

Костя не знал, что делать, когда сказали «ищи себе хапу», однако увидел, как мальчики достают из разных мест припрятанные куски сланца, и тоже нашел плоский камень. Потом нужно было положить «хапу» на ногу и обойти с ней ─ «протащить» ─ вокруг «барашков», составленных стопкой осколков керамической плитки, – у кого упадет, тот и голит. С этим Костя справился без труда, но, сколько ему не объясняли, никак не мог понять правила игры. Чтобы не выглядеть тупицей, притворился, что понял, – наделал ошибок, чуть не сгорел от стыда ─ и вдруг действительно, вопреки объяснениям, разом схватил даже не правила, а саму суть игры.

Из форточки на втором этаже косого дома высунулась белая, лохматая голова. Ко рту «дедок» прижал кулак, и Костя подумал, что он тоже собирается прогнать их, но тут мальчики замахали руками и закричали: «Леха, вылазь!» Голова моргнула белыми ресницами, затем скрылась, через минуту появилась снова и слабым, срывающимся голосом известила, что сейчас «вылезет».