Лакомые кусочки - Марго Ланаган

Отец засмеялся — засмеялся!

— Ты тоже будешь рад, что избавился от меня.

— Ну что ты, — довольно усмехнулся он, — что ты. — Отец накрыл ладонью мечущуюся по подушке голову Лиги. Был ли его жест вызван раздражением или нежностью, она сказать не могла. — Сейчас заварю тебе чаю. — Насвистывая, Па разворошил угли в очаге.

— Только не такой, как вчера вечером. — Горький травяной вкус напитка до сих пор стоял у Лиги в горле. — Твой чай меня и убил! Та женщина дала тебе отраву. «Укрепит кости», чтоб ее!

Отец расхохотался: девчонка переняла его манеру разговаривать! Гремя котелком, он с энтузиазмом взялся за приготовление чая. Чувствуй себя Лига получше, она с удовольствием посмотрела бы сейчас представление, устроенное отцом ради нее. Какая жалость, что она скоро умрет и у нее не будет возможности воскресить этот эпизод в памяти, оценить доброту Па и сказать себе: «Не такой уж он плохой человек! Вон как старается».

Лига судорожно вздохнула, отец распахнул дверь настежь, чтобы впустить в дом свежий воздух. Это действие тоже восхитило ее, как и сама ночь — пышногрудая, усыпанная цветами, напитанная последними летними ароматами, колыхающаяся под своим покрывалом, сотканным из августовского тепла.

Однако вместе с ночью в дом пробралась тощая черная ведьма, которая звалась болью. Она хватала Лигу жилистыми руками, заставляла извиваться, прижимая к своей раскаленной груди, потом отпускала, уходила… и вдруг возвращалась, опять почуяв жгучий интерес к жертве.

Всю ночь Лига скользила вверх и вниз по волнам боли, ожидая, когда достигнет переломной точки, и все будет кончено. Хижина вместе со всем убранством словно бы исчезла. Па тоже исчез! Отец превратился в пчелу, жужжащую у нее в волосах. Напевая себе под нос, он суетился вокруг дочери, похлопывал ее по руке и смеялся.

— Спасибо старой хрычовке. Надо же, не обманула! Все идет как по маслу.

О чем он говорит? Что вообще происходит?

Рассвело. Отец вышел на улицу, чтобы встретить утро и постоять в первых лучах солнца, прежде чем оно разгорится в полную силу и заставит мир обливаться потом. Когда он ушел — да, именно тогда, — крепкие путы, которыми ведьма-боль крест-накрест привязала Лигу к своим острым ребрам, лопнули, и Лига ощутила внутри странный сильный толчок. И тут же ее пронзило знание, она поняла — мгновенно, словно рухнула на дно колодца: ребенок! А затем пролетела сквозь дно этого колодца, которое оказалось тонким и сразу рассыпалось в труху (странно, как в нем вообще держалась вода), и попала в другой колодец: то, что выпало из нее на снег полгода назад, тоже было ребенком!

Лига приподнялась, вылезла из постели и села на корточки, держась рукой за деревянный бортик кровати. Ею овладело возбуждение. Она должна это видеть. Младенец уже на подходе. У нее будет ребеночек! Боль перестала быть болью и теперь скорее ощущалась как работа некоего механизма. Тело знало, как себя вести, и теперь действовало согласно природе, а не вопреки ей.

Новая жизнь пробивала себе дорогу. Мышцы изо всех сил выталкивали ребенка, который сделает Лигу матерью и уважаемой женщиной, будет нуждаться в ее любви и ласке.

Эта мысль пробилась сквозь все слои сознания, сквозь марево боли в глубину души Лиги и затронула там самую нежную струнку. Лига плакала от счастья: вот-вот появится маленький беспомощный комочек, который станет ей и другом, и утехой.

Младенец готовился явиться на свет. Сейчас Лига брызнет соком, как спелая ягода, и ребенок выйдет из нее, и внутренности, наверное, тоже. Она опустила руку и нащупала между ног выпуклость, твердую и мягкую одновременно. Роды продолжались, яростно тужащейся Лиге было тесно в маленькой хижине, тесно в целом мире.

— Ты все или нет?

Услышав голос отца, Лига вздрогнула.

Па вошел в дом, стряхивая с башмаков грязь.

Она попыталась задержать процесс, но ребенок уже вознамерился выйти и вышел из нее с громким хлюпающим звуком. Отец тоже услыхал его.

— Ну, теперь все? Справилась?

Лига склонилась над новорожденным, стараясь загородить его спиной. Хотя бы этот первый взгляд должен принадлежать только ей.

Она была готова всем сердцем полюбить плод своего чрева, но оказалось, что любить почти нечего. Она еще никогда не видела таких худых и иссохших младенцев. Лицо ребенка сплошь состояло из морщин и складок, густо покрытых пухом. Губы — тонкие, плотно сжатые, сине-черные, были скорбно изогнуты уголками вниз, точно у сурового древнего божества. Дитя напоминало ягненка с переломанными ногами или выпавшего из гнезда птенца — набухшие закрытые веки, обреченный вид существа, слишком глубоко отрешившегося от жизни, чтобы его можно было пробудить вновь.

Лига взяла младенца, ладонями ощущая его уже неживое тепло. Обернулась к отцу, вытянула дрожащие руки, насколько позволяла пуповина. Она и сама не знала, зачем показывает, протягивает дитя ему — именно ему! Может, надеялась, что он разделит с ней горе?

— Давай сюда, — с отвращением произнес Па, нависая над ней. Высокий, сильный, живой, полный решимости. Он взял младенца и собрался унести, однако чуть не выронил из-за натянувшейся пуповины. Лига подхватила трупик.

— Еще привязан, — сказала она. Ее начала бить крупная дрожь.

— Ну так режь, режь!

— Он уже умер, — пролепетала Лига, решив, что отец велит ей зарезать ребенка.

— Ах, чтоб тебя! — Отец раздраженно переминался с ноги на ногу. — Не смотри на него, дай мне. И нечего сопли распускать! Тоже мне, большое дело. Считай, что пришли обычные краски. — Он снова взял мертвое тельце, на этот раз осторожнее, и постарался заслонить его от Лиги широким плечом.

Вышел послед, большой скользкий лоскут. Лига сморщилась от неожиданной боли.

— Ну, все, наконец? — почти крикнул отец, хватая плаценту. С другой ладони Па, словно мясные обрезки, свешивалась головка ребенка, по-прежнему погруженная в свои далекие потусторонние мысли.

А затем отец соединил ладони в горсть и вынес капающее содержимое на улицу. С его уходом Лига испытала такое облегчение, что впала в прострацию. С измазанными кровью бедрами она сидела на коленях и бессмысленно смотрела на перепачканный пол, сознавая, что все закончилось.

— Энни Байвелл! Лечуха Энни! — громко воскликнула Лига, осененная внезапной догадкой. Прошло уже несколько дней.

Отец сидел у огня и правил нож, зажав в зубах пустую трубку — просто по привычке.

— При чем тут она? — невозмутимо произнес он, не нарушая ритма движений.

— Тем вечером ты сказал: «Спасибо старой хрычовке». Она дала тебе этот гадкий отвар, да? Чтобы вытравить ребенка?