Буян - Анатолий Онегов

Оставив Боцмана в поскотине выслеживать рябчиков, я следом за Буяном вступил в перезревший осинник и почти тут же услышал громкое хлопанье крыльев большой, тяжелой птицы. Глухарь сорвался с земли, когда мимо него стрелой пронесся мой Буян, и, видимо, желая сначала разобраться, кто именно побеспокоил его, не скрылся сразу в чаще, а взгромоздился на высоченную осину.

До птицы было еще далеко — стрелять бесполезно, но в бинокль я мог хорошо рассмотреть старого петуха-мошника. Он сидел на суку открыто, гордо и внимательно посматривал вниз, где только что промчался мой Буян.

Буян, как и до этого в поскотине, так же случайно спихнул и глухаря, оказавшегося на его пути, и не обратил внимания даже на хлопанье крыльев взлетевшего петуха.

Как хотелось мне тогда все-таки подойти к глухарю, выцелить и снять его с осины, а затем призвать к себе Буяна и показать ему добытую птицу: может быть, хоть что-то и проснется вдруг у моего зверового пса, может быть, запомнит он запах мошника и станет в конце концов работать по этой дичи. Но подойти к глухарю, открыто сидящему на дереве, я никак не смог: потревоженная собакой птица была очень внимательной.

Если бы сейчас тут вместо Буяна была бы деликатная собака, которая, отойдя немного от дерева, на которое взлетел глухарь, раз за разом не очень громко подавала бы голос. Глухарь видел бы такую собачку, следил бы только за ней, и мне, охотнику, тогда не стоило бы больших трудов приблизиться к птице на верный выстрел. Увы, такой собачки-помощницы сейчас рядом со мной не было, и глухарь, почти тут же отметив мой интерес к своей персоне, снялся с дерева и скрылся в чаще.

Так и вернулся я обратно из своего первого таежного похода, увы, ни с чем. Следом за мной примчался и Буян, выбегавшийся и, по-моему, полностью удовлетворенный своей бестолковой беготней по лесу.

Боцман, как и я, весь день старался отыскать в лесу хотя бы следы белок, но никакой утешительной информации не добыл. За грибной солянкой и чаем я полегоньку стал расспрашивать нашего хозяина о здешней охоте и прежде всего, конечно, о белках, которые, судя по урожаю еловых шишек, должны были присутствовать в этих местах.

Вениамин Александрович, конечно же, был охотником, как почти все местные мужчины, вернувшиеся домой с войны, хотя охотиться после тяжелого ранения ему было не очень просто: его левая рука была сведена углом в локте, недвижны были и пальцы-культя этой руки. Раненая рука, видимо, сильно мерзла даже в небольшие холода, и уже сейчас, в эти прохладные сентябрьские дни, у Вениамина Александровича на левой руке была шерстяная рукавица. Так что заряжать — разряжать ружье он мог только одной правой рукой, ну а отказавшую левую руку использовал как упор при стрельбе.

Вот так и ходил этот охотник-старатель вместе со своей собачкой Пальмухой за самым разным пушным зверем. И ходил, видимо, успешно, ибо к концу зимы добытой пушнины набиралось у него чуть ли не полный мешок.

Три года спустя я навестил Вениамина Александровича в самом конце зимы и уже не следующий день после нашей встречи вместе с гостеприимным хозяином отправился в Воробьево сдавать добытую им за сезон пушнину. Лошадка резво перебирала ногами, легкие сани споро шли по морозной колее. Вениамин Александрович держал вожжи, я же расположился сзади возницы по соседству с большим мешком, в котором и была аккуратно сложена всевозможная дорогая рухлядь. Были здесь и куницы, и выдры, и ондатры, и, конечно, белки. И все это с одной рукой, с легоньким ружьишком-одностволочкой и с неказистой остроухой собачонкой Пальмухой.

Чуть позже я увижу эту Пальмуху в лесу и подивлюсь тому, что манера работы этой добычливой охотницы была совсем иной, чем привычка моего Буяна прочесывать кругами все доступные для него места. Пальма обычно шла впереди хозяина, держалась на виду и просто так не сходила с тропы. Казалось, что никакая охота ее вообще не интересует: идет и идет она туда, куда направляется ее хозяин. Но вот что-то изменяется: Пальмуха сразу останавливается, сторожит уши, поднимает голову и тут же исчезает с тропы. Останавливаемся и мы, ждем, а там и слышим в стороне короткий взлай нашей собачки: «гав — гав», затем снова «гав — гав» — и так ненавязчиво, так деликатно.

Пальмуха отдает голос на вершину высоченной ели. Присматриваемся и, наконец, видим белку, прижавшуюся к стволу дерева. Выстрел. Зверек на земле. Пальмуха подскакивает к нему, убеждается, что он не собирается никуда скрываться, и отходит в сторону…

И снова тропа, снова впереди нас потихоньку катит и катит себе наша Пальмуха и снова, что-то учуяв, узнав, скрывается в чаще и оттуда опять подает голос: мол, пожалуйте, еще одна белка.

Не знаю, может быть, такая манера работы, которую демонстрировала мне собачка-добытчица из вологодской деревни Дюрбениха, кому-то из наших столичных мастеров и не приглянется, но я работой Пальмухи был покорен и теперь мечтал только о такой собачке. И Бог в конце концов услышал мои молитвы. После Буяна, Бурана, Шихана, после зверовых западносибирских лаек судьба подарила мне премилое существо, русско-европейскую лаечку Лапку, которая работала в лесу так же аккуратно, так же точно, как собачка Вениамина Александровича. И охота с моей Лапкой была не охотой, а наслаждением.

А пока, до встречи с Лапкой, мне предстояло долго и трудно добиваться от своих зверовых по природе собак старательной работы по все той же мелочи, вроде белок и глухарей.

В ответ на все мои вопросы по части белок, присутствие которых по окрестным местам мы с Боцманом сегодня так и не смогли обнаружить, Вениамин Александрович, сам очень заинтересованный в охоте за этими зверьками, поведал нам следующее.

Да, действительно, сейчас в лесу белки нет совсем. Не показалась белка в этом году и ко ржаному снопу, хотя шишка на елке есть, уродилась. Но белки, которые показываются здесь в то время, когда убирают рожь, не остаются на зиму, а уйдут куда-то дальше — это ходовые зверьки. А ждать надо белку на овсяной сноп. Если белка явится на овсяной сноп, то есть к тому времени, когда начнут убирать овес, то такая белка уже никуда скоро не уйдет. Вот тут-то и радость нашим охотникам: дождутся, когда белка оденется в зимнюю одежду, и начнут свой промысел-добычу.

Срок овсяного снопа уже вроде бы и наступил — овес уже начали убирать с полей, а вот белок пока не видно, хотя корм для них, еловые шишки, есть.

Но бывает тут и такое: выпадет урожай на еловую шишку, а белка так в этот год и не придет. Тогда смотри по еловым вершинам птиц-клестов. Если много в лесу клестов, значит, много накидают они на землю еловых шишек — всю сорванную шишку клест никогда не вышелушит, уронит ее на землю. Здесь шишка в целости и сохранности и пролежит под снегом до следующего года — и станет тогда зрелая еловая шишка именоваться паровой. И семена в ней все сохраняются, это только из тех шишек, что останутся на ветках, семена разлетятся по весне. Вот на такую паровую шишку, что как бы заготовили впрок, сохранили птицы-клесты, и явится уже на будущий год белка, обязательно явится.