Пишем ужасы. Роман - Елена Иваницкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя наши предки тоже смотрели в окно и видели там отнюдь не рай земной, – народные сказки и былички полны «ужасов». «Чистая стихия страха, без которой сказка не сказка и услада не услада», – так писала об этом Марина Цветаева в очерке «Пушкин и Пугачев». Но устная народная проза неподцензурна. Нельзя запретить или помешать соседям посудачить о том, как на лесной тропе им навстречу выскочил леший или как жених-мертвец пришел за невестой и утащил несчастную в гроб.
Если в дело вмешивалась цензура, она «ужасы» пресекала. Когда Гоголь попытался опубликовать «ужас» пожестче, то его «Кровавый бандурист» был немедленно запрещен. Даже со скандалом.
Массовая, народная, «лубочная» книга тоже строжайше цензуровалась. Хотя образованные противники антихудожественных «побасулек» обвиняли лубок именно в пристрастии ко всяческой чертовщине, привидениям и «мертвецам без гроба», это обвинение не соответствует действительности. «Ужасов и дрожи» в народной книге нет. Их туда не пускали.
При этом досоветская цензура нисколько не препятствовала изображению настоящих ужасов существования. Общественных, психологических, экзистенциальных. Тюрьма, каторга, сумасшедший дом, нищета, одиночество, жестокость, преступление, казнь, предательство, бюрократическая бессмыслица, социальный распад, мучительное умирание – все это в отечественной литературе есть. В изобилии. «Смерть Ивана Ильича» и «Палата №6». «Записки из Мертвого дома» и «Остров Сахалин». И многие-многие, даже слишком многие другие. Никто их не запрещал.
Парадокс, конечно. Почему о жестоких и реальных унижениях и смертях в сумасшедшем доме или на каторге – можно, а о привидении «кровавого бандуриста» – нельзя? При этом от тюрьмы и сумы, как известно, зарекаться не следует, а кровавые бандуристы, ходячие мертвецы и синие призраки никому ничем нисколько не угрожают по той простой причине, что не существуют.
Но в обход цензуры у народа были страшные сказки и былички, а образованное сословие утоляло тягу к «дрожи и ужасам» иностранной беллетристикой – в переводе или на языках оригинала. В немецкой, французской, англо-американской литературе, как высокой, так и бульварной, – богатейший выбор «дрожи и ужасов». Хотя 150—200 лет назад англичане, французы и немцы тоже смотрели в окно и ничего особо утешительного там не видели.
Идеологическая политика Советского Союза исходила из монополии на страх и глубокого «двоемыслия».
Все ужасы кончились в 1917 году. Радикально! Последняя книга со словом «ужас» в заглавии вышла осенью 1917 – пропагандистская мелодрама «Тайны охранки. Из ужасов секретных застенков» Павла Щеголева. И больше ни единого «ужаса» не всплывало вплоть до 1989 года.
В литературе соцреализма никаких «кровавых бандуристов» не могло быть в принципе, а от переводных мертвецов, вампиров и призраков советского читателя охраняли строго. Настолько строго, что секвестровали даже классику. Эдгар По, например, не существовал шестьдесят лет подряд: после предреволюционного «Полного собрания сочинений» провал до 1976 года, когда появился томик его рассказов в «Библиотеке всемирной литературы». Советскому человеку запрещалось дрожать безопасной, «заместительной», терапевтической дрожью. Это понятно.
Но почему цензура Российской империи выкорчевывала «бандуристов» и не позволяла читателю «подрожать»? Тоже монополия на страх? Или что-то другое? Непонятно.
Издательская политика в последние два-три года делает ставку на отечественные «ужасы», рассчитанные на подростков. Либо откровенно, с указанием – «для среднего школьного возраста», либо неоткровенно, с указанием – «18+». Выходит серия «Большая книга ужасов» – уже 35, что ли, выпусков. «Коллекция ужасов» – 3 выпуска: «Вся правда о вампирах», «… привидениях», «… оборотнях». Штук 10 подражаний «вампирской саге» американской авторши Стефани Мейер. В серии «MYST. Черная книга. 18+» – якобы для взрослых – около 20 выпусков.
Странно это или нет, но «ужасы», откровенно предназначенные детям, лучше тех, которым ограничений не поставлено. В серии «18+» жанр попросту не выдержан: вместо «ужасов» либо черный юмор, либо попытки социальной сатиры, либо шпионский боевик, либо обыкновенный детектив с горой трупов. Гадости там есть, а «дрожи» нет. В детских сериях нет ни гадостей, ни «дрожи».
Школьник оказался ночью в школе и узнал, что учителя превращаются по ночам в страшенных монстров. Насквозь ясно и смешно.
Школьник узнал, что он оборотень, и многие его одноклассники – оборотни, и любимая рок-группа – оборотни, а грозная директриса – «охотник за оборотнями» и всех оборотней хочет «утопить». Аллегория тоже смешная и понятная. Подросток «оборачивается» взрослым человеком, а воспитатели все еще видят в нем ребенка и хотят «утопить» его новую активность и самостоятельность.
Школьница, скромная и тихая, влюбилась в мальчика-красавчика, а он оказался вампиром. Но хорошим! Она же его любит! (Таковы подражания «вампирской саге») На мой взрослый взгляд, и сам оригинал, и все подражания – невыносимая скука. Но ведь всем понятно, что красивый избалованный мальчик «пьет кровь» из влюбленной скромной девочки. Поэтому скромным влюбленным девочкам, наверное, читать не скучно. Печальная доля скромных влюбленных мальчиков точно такая же, поэтому следовало бы ожидать появления «зеркальных» романов, где роли поменяются.
Если действие «ужасов» происходит «в городе /в школе, осенью/зимой», то они (насколько я успела заметить: нельзя же прочесть тридцать с лишним выпусков) подхватывают интернациональные «общие места» жанра. Оборотни, призраки, монстры, вампиры, мумии. Кстати заметить, это Артур Конан Дойл на волне увлечения древним Египтом в конце девятнадцатого века изобрел оживающую мумию и «ужас музея» (рассказы «Перстень Тота», 1890, «Номер 249», 1892). Мотивы оказались настолько продуктивными, что даже забылось, кто их придумал.
Однако детские «ужасы» чаще всего разыгрываются в каникулярное время на даче, в деревне, в лагере. Обычно они завязаны на мотивах быличек. Леший, домовой, водяной, волк, русалка, ведьма, колдун, огоньки на болоте. Иногда разрабатываются мотивы детского городского фольклора: черная простыня, черная кукла, губительный рисунок. С подробным указателем сюжетов-мотивов детских страшных историй можно ознакомиться в монографии Софьи Лойтер «Русский детский фольклор и детская мифология. Исследования и тексты» (Петрозаводск, издательство Карельского педагогического университета, 2001).
Детские «ужасы» строго назидательны. Школьник или школьница спасают мироздание или одноклассников, преодолевают страх, обнаруживают в себе новые силы и с честью справляются с преужасными испытаниями. В педагогическом рвении не по разуму сочинители твердят, что противостоять злу и тьме способен лишь тот, кто «всю жизнь отказывал себе в своих желаниях и прихотях, повинуясь лишь долгу» («Большая коллекция ужасов», выпуск 34. – М.: Эксмо, 2011, с.299). Долгу? Любопытно, какому именно из кучи противоречащих один другому долгов. Возможно, впрочем, что это не сочинители пишут, а строгие редакторы вписывают.
Перед создателями детских серий всякий раз встают две трудности: идеологическая и техническая. Первая состоит в том, что авторы обязаны помнить о «православной составляющей». Но при включении религиозных мотивов получатся совсем другие жанры. Например, exempla, по-латыни говоря: нравоучительный рассказ, что клясться, божиться, чертыхаться нельзя, а то черт привяжется. Поэтому авторы норовят аккуратно обойти проблему: доводят до конца сюжет «ужасов», а потом довеском добавляют, что обязательно надо покреститься. Мальчик Вася, бедняга-оборотень, робко спрашивает: «А мне-то можно? – Нужно! – уверенно ответил Вовка» («Вся правда об оборотнях» – М.: Эксмо, 2011, с. 109).
Техническая трудность – убрать из действия маму с папой и бабушку с дедушкой. В изученных текстах задача остается не решенной: взрослые устраняются волевым приемом. Заботливый дедушка, например, прополол картошку и укатил обратно в город, преспокойно оставив тринадцатилетних мальчиков в избушке возле гиблого болота. Или добрые мама с папой вот просто так отпустили тринадцатилетнюю девочку «отдохнуть» в глухой деревне, где половина домов заброшена и доживают несколько стариков.
Но всякий жанровый текст начинается, как шахматная партия. Гамбитов не так много. В моем случае устранить родителей легко, потому что из действующих лиц трое уже студенты, а шестнадцатилетняя Полина доверена ответственности взрослых братьев.
Разыгрываем известный дебют: четверо молодых людей отправляются на природу. Мотор по дороге не глохнет, благополучно приехали. Понимать надо так, что приехали в старый деревянный домик: дача с застекленной верандой. Создаем дистанцию: домик на отшибе, садовое товарищество не так близко, райцентр совсем далеко. Впрочем, несколько домов размещаем поближе. Они тоже принадлежат садоводам, но выстроены в стороне. Организуем незнакомую обстановку: строеньице недавно куплено со всеми «потрохами», настоящую дачу на этом месте еще предстоит возвести, но молодежь решила воспользоваться тем, что есть. Наверное, Полина с братьями там уже бывала.