Мои осколки - Юрий Котлов

— Потерпи, — сказали мне, протерев ваткой поясницу, там, где позвоночник, а затем, прежде чем почувствовать боль, я услышал страшный хруст собственных позвонков и хрящей.

Я терпел, хотя захотелось закричать, завыть, и я, стиснув зубы, только жалобно скулил. И, наверно, я терял сознание, потому что плохо помнил происходящее, помнил лишь боль, и еще, когда меня отпустили, снова увидел шприц — наполненный очень темной, черной почти, кровью…

Мне велели немного полежать, потом посидеть на кушетке, а затем я отправился к себе в палату. Я, как старик, еле передвигал ноги, голова кружилась.

В палате меня встретили сочувственно, все уже все знали, и, когда я лег на кровать, стали возмущенно друг с другом разговаривать: «Пункцию взять — это не шутки! Обязательно надо разрешение родителей!» — «Да от нее запросто инвалидами становятся, ноги отказывают». — «И пришел сам, главное, бедный. Я слышала, потом должны привезти на каталке». — «Значит, надо так. Для того и берут спинномозговое вещество, чтобы убедиться в диагнозе». — «Эх, жизнь…» — «Да какая у него, мальчишки, жизнь? Еще не начиналась…»

Я уснул. Спал сном глубоким и мрачным. Снился мне черт, с копытами, рогами, молчаливый, серьезный. Будто прогуливаемся мы с ним по берегу какого-то озера, и будто бы он, нечистый, — мой друг…

Проснувшись, я не мог встать с кровати: крови вытекло много, и она, пропитав сзади насквозь и трусы, и пижаму, и простынь, засохла. Сцепила одежду с постелью, словно клеем. Поерзал, помог руками — отодрался. Сел на кровати. Хотелось в туалет, но сил идти не было, и неудобно было в перепачканной кровью одежде. Потом все-таки решился, встал и на ватных ногах поплелся по коридору в туалет, — на посту сидела медсестра, та, сказавшая, что позовет меня на укольчик, и которая орудовала огромным шприцем.

Равнодушно взглянула, потом, когда я прошел, сказала в спину:

— Как чувствуешь себя?

— Хорошо, — ответил я, еле передвигая ноги.

Вечером пришла мать. Ей дали что-то вроде пропуска, в палату нельзя, лишь до коридора на нашем этаже между отделениями. Мы встали у окна, сумку она поставила на подоконник.

— Как дела, сынок? — спросила.

— Пункцию взяли, — сказал я, по разговорам в палате узнавший название процедуры. — Трусы надо другие, и штаны от пижамы испачкались.

Я повернулся спиной, и мать, увидев мою окровавленную одежду, ахнула и заплакала. Обняла меня, прижала, а я заплакал вместе с ней.

— Домой хочу, — сказал я, наплакавшись. — До Нового года выпишут?

А мать все плакала, не могла остановиться и ничего не отвечала.

Потом подошла и встала рядом полная женщина в пальто с меховым воротником, такой же дорогой меховой шапке горшочком, — мать моя была одета очень скромно. Не было у нее денег, чтобы наряжаться и следить за модой, работа тяжелейшая — стерженщицей — ящики неприподъемные ворочать и землей формовочной набивать, пенсия у бабушки 12 рублей, тут не разгуляешься. Да и нас кормить, поднимать: сестра старшая почти невеста, вот ей наряды нужны, и со мной одни траты — сама кусок лишний не съест, лишь бы мне, а в больницу и вовсе. Времена — кругом дефицит. Хорошо, что подружка у нее заводским буфетом заведует, нет-нет, что-нибудь подкинет. Но опять же — не бесплатно…

В руках меховой женщины сумки большущие, понятно, что тоже кого-то пришла навестить. И оказалось, того самого мальчика с шахматной доской из моего отделения. Сейчас в руках доски шахматной у него не было, были какие-то маленькие бутылочки, которые он вручил своей матери, а она ему взамен — такие же, но наполненные какой-то мутной оранжевой жидкостью.

Мне мать вместе с гостинцами принесла в бутылочке воду, потом, когда мы остались одни, умыла меня ею, велела немного выпить.

— Что это, мам? — спросил я.

— Водичка наговоренная, — сказала она. — Бабушка одна, которая лечит, дала. Завтра тебе трусы принесу другие, и трико. Потерпишь?

— Да, — сказал я.

Когда я отправился обратно в палату, мальчик прогуливался возле поста, под мышкой — шахматы. Я понял: меня ждет. Я отнес в палату все, что принесла мать, и мы познакомились.

— Саша, — сказал он и протянул руку.

— Юрий, — пожал я ему руку.

— Тебя вчера положили?

— Да.

— А я месяц здесь, и еще раньше лежал. У меня кровь не в порядке, эритроциты не в норме, и лимфатические узлы здорово увеличены. Хочешь потрогать?

Мне не хотелось, но я потрогал у него под ушами, там, где он показал, — жесткие здоровенные шишки.

— А у тебя что? — спросил он.

— Тромбоциты, — ответил я. — А в палате почти у всех — гемоглобин. Меня в женскую пока положили.

Мы нашли в коридоре закуток со столиком, кушетками и цветами в горшках. Расставили шахматы, и он сразу же выиграл у меня несколько партий. Я умел просто играть, то есть знал, как какая фигура ходит, и все, а он ловко ставил мне детский мат. Я бездумно гнался за фигурами, а он опытно и хладнокровно жертвовал то коня, то слона, и следом ставил шах и мат. Так ни разу и не выиграл у него. Потом опять стали говорить о болезнях, словно старики, и, в общем, это он говорил, я старался помалкивать, хотя и хотелось очень рассказать про пункцию и про то, как появляются на теле синяки от несильного прикосновения.

— Мне тетя сок приносит, — сказал он, — из разных фруктов и овощей. Очень полезный, говорит. Сама делает, а потом наливает в бутылочки, из которых малышей кормят. Тетя Ирина, ты видел ее.

— Я подумал, это твоя мать.

— Нет, тетя Ира.

Мы бросили играть в шахматы — только разговаривали, и больше говорил Саша, потому как за месяц в этом взрослом отделении наверняка соскучился по сверстникам. Я узнал, что фамилия у него Горшков, что мать и отец тоже навещают его, но тетя Ира — чаще. И что он отличник, хотя и постоянно пропускает из-за болезни, и что мечтает стать водителем грузовика.

Я рассказал, что отца у меня нет, что учусь я плохо, ленюсь, хотя все учителя и говорят, что я способный, и что кем стать, пока еще не решил. То есть сначала, как и все, хотел быть космонавтом, потом милиционером, потом перехотел и им быть и подумывал, чтобы стать писателем, сочинять интересные книжки, потому что, видимо, это и есть самое интересное занятие — сочинять интересные книжки, но пока еще точно не решил.

— Я тоже люблю читать, — сказал Саша. — Но вот сочинять не пробовал. Ты про что сочинял?

— Да так, — скромно сказал я. — Придумал продолжение приключений Незнайки. Записал все это в тетрадь толстую, и здорово намучился, потому что писал печатными буквами, чтобы было как в книге, и рисунки сам рисовал. Сейчас дочитываю «Таинственный остров» Жюля Верна. А перед этим читал Беляева, «Голова профессора Доуэля». А в школьной библиотеке в прошлом году брал книжку «Борис Картавин», автора не помню, так вот там еще продолжение должно быть, но в школе не было, а почитать очень хочется. Тебе не встречалась такая, не читал? «Борис Картавин».