Орловщина - Владимир Альмендингер

Утром на следующий день, под влиянием всего виденного и слышанного, в удрученном состоянии выехал я в Ростов-на-Дону. Явился в Военное Управление, сдал бумаги. Пробыл там только два дня, почувствовал высокую температуру и начало возвратного тифа. Не желая остаться больным в Ростове, с трудом по железной дороге добрался до Симферополя. В Симферополе, перенеся три тяжелых приступа, в конце сентября начал поправляться. В середине октября предполагал отправиться в полк, который в это время был под Вапняркой, в направлении на Жмеринку. Набираясь сил перед отъездом, каждый день до обеда я проводил в городском саду (на Лазаревской ул.), где встречался с нашими офицерами и знакомыми. На фронте в это время, как мы знали из газет, были успехи — в направлении на Москву 1-го октября был занят Орел и казалось, что вот-вот наши войска достигнут Москвы. Настроение у всех было приподнятое, и мало кто в те дни сомневался в успехе.

И вот в один из прекрасных октябрьских дней (в первой половине месяца), гуляя на бульваре, совершенно неожиданно я заметил в боковой аллее, гуляющим, кап. Орлова. Я был поражен, так как никак не мог предполагать, что могу встретить его в это время в Симферополе. Естественно, сразу же направился к нему, поздоровались, начались обоюдные вопросы — почему я здесь, почему он здесь. Сейчас, к сожалению, не помню, как он объяснил свое присутствие в Симферополе — самовольно или в отпуску. Он сказал, что отправка в Сибирь отложена, и неизвестно, будет или нет[1]. Затем мы перешли к общему положению на фронтах и к тому, что сулило будущее. Взгляды его на будущее, и даже весьма близкое, были более, чем пессимистичны. На мое возражение — как можно так думать об этом сейчас, когда наши войска продвигаются вперед и повсюду, как будто, успехи, когда занят Орел и т. п., - он ответил: «Это все ерунда, увидишь, как за несколько дней все покатится назад». Я пытался спорить, но он меня начал уверять, что то, что он видел в Таганроге и Ростове, т. е. в глубоком тылу, не предвещает ничего хорошего, и достигнутый успех превратится в катастрофу. Поговорили мы так с полчаса, и в конце разговора он, как всегда, заикаясь сказал мне: «Увидишь, будет обер-офицерская революция». Объясняя свои последние слова, он указал на засилье в тылу старых, неспособных к настоящей войне офицеров и на распущенность тыла. С некоторыми его аргументами трудно было спорить, но я обратил внимание на его настроение и последние слова, сказанные им. Распрощавшись, мы разошлись, чтобы больше никогда не увидеться. Я отправился на фронт, куда и прибыл в двадцатых числах октября, когда наш полк успешно продвигался на Жмеринку.

Полк продвигался вперед, была занята Жмеринка, Проскуров, мы были переброшены к Казатину. Казалось, что на фронте более или менее благополучно. Сведений с других фронтов поступало к нам очень мало, так что общая картина казалась благоприятной, не предвещавшей катастрофу.

В середине декабря, когда начала отступать Киевская группа войск, и мы почувствовали серьезность положения на фронте. Начали отходить и мы: Казатин, Липовец, Ильинцы, Бирзула, Балта, Голта, Нпколаевка, Петровка, Тирасполь и, наконец, «Бредовский поход», окончившийся 12 января 1920 г. на границе Польши. Полк со всеми остальными частями армии оказался в польских лагерях. Что происходило на других фронтах, мы не знали, но катастрофа была на лицо.

Что произошло и происходило на фронтах белой борьбы мы знали в лагерях очень и очень мало. Только в июне начали мы получать первые сведения с Юга России (из Крыма) и, между прочим, мы впервые услышали опять об Орлове. Сообщение, однако, не было утешительным. В русской газете «Варшавское слово» была помещена большая статья под заголовком «Обер-офицерская революция». В статье описывалось восстание кап. Орлова в Крыму. Прочтя заглавие и содержание статьи, я невольно вспомнил слова Орлова, сказанные мне при последней встрече с ним на бульваре в Симферополе в октябре 1919 года. Объяснялось в газете это восстание, как борьба рядового фронтового офицерства с высшим командным составом, творившим бесчинства в тылу армии, и сообщалось, между прочим, что Орлов повесил в Бахчисарае нескольких интендантов.

Стоило вспомнить пребывание кап. Орлова в полку, его командировку в Екатеринодар, отъезд в Таганрог для отправки в Сибирь, встречу с ним в Таганроге, встречу и разговор с ним в октябре в Симферополе и сопоставить все это — и содержание газетной статьи становилось яснее; зная же, приблизительно, характер Орлова, не приходилось особенно удивляться написанному.

Восстание Орлова, которое вошло в историю Белой Борьбы в Крыму под названием «обер-офицерская революция», «орловщина», «орловское движение», если судить по первому названию и по словам, сказанным мне в октябре 1919 г., было, очевидно, в мыслях Орлова уже в период его возвращения в Крым из Таганрога. Таганрог, очевидно, был последним поворотным пунктом в настроении и мыслях Орлова. Дон и Кубань не могли быть местом, где мысли Орлова могли быть проведены в действительность. Только Крым, где он легче мог ориентироваться, где его знали и где он был еще популярен, мог быть плацдармом для проведения в жизнь его мыслей. Имея беспокойный характер, он носился со своими мыслями. Не доставало подходящего окружения и подходящей обстановки.

И то и другое, однако, вскоре появилось; его мысли претворены были в действительность. Как судьба дала в руки Орлова возможность осуществления своих мыслей, как он их провел и чем это кончилось, будет предметом второй части этого повествования.

В. В. Альмендингер (Продолжение следует)

Часть вторая

(Продолжение, см. № 59/60)

В конце октября 1919 годя положение на всех фронтах Вооруженных Сил Юга России стало ухудшаться. Красные перешли в наступление, наши армии начали отступать, и к середине декабря образовалось три группы:

1) Добровольческая армия и казаки, отступавшие на Дон и Кубань; 2) группа ген. Слащева, отступавшая на Крым и 3) войска Киевской группы и Новороссийской области, отходившие на Одессу. Положение было очень серьезное, так как потери, как в людях, так и в материале, были огромны. Войска, самоотверженно защищая рубежи и истекая кровью, отходили в тыл, если еще не разложившийся вполне, то во всяком случае в состоянии сильного разброда. Политическое положение в тылу армии было очень неблагоприятное, и положение ген. Деникина становилось необычайно тяжелым. Говорилось даже о переворотах и тому подобном.

В половине декабря группа ген. Слащева (3-й армейский корпус и другие части) отошла на крымские перешейки. На перешейках было мало жилья, зима была жестокая (мороз до 22º Ц), наши и красные части были мало приспособлены к позиционной войне. Ген. Слащев, правильно учитывая обстановку, отвел свои войска за перешейки, занимая их только сторожевым охранением, и, сосредоточив крупные резервы, оборонял Крым, атакуя промерзшего, не имевшего возможности развернуть свои силы, дебоширующего из перешейков противника. В результате все усилия красных захватить Крым успеха не имели (Деникин).

Войска на фронте истекали кровью, и требовались подкрепления. Между тем, во всех городах Крыма к этому времени скопилось большое количество офицеров и солдат — больных, раненых, выздоравливающих после болезней и ранений. Кроме того, было много лиц, скрывавшихся от фронта. Было необходимо привлечь в строй возможно больше людей. Ген. Слащев, будучи в двадцатых числах декабря 1919 г. в Севастополе, предложил герцогу С. Лейхтенбергскому — князю Романовскому, прикомандированному тогда к штабу Командующего Черноморским флотом, «состоять при нем» для связи с морским командованием. Штаб флота согласился отпустить князя, и позже, после переговоров с князем, ген. Слащев, как «начальник обороны Крыма», назначил его «заведующим корпусным тылом и формированиями».[2]

По уговору с ген. Слащевым князю предстояло: «1) усилить личный состав корпуса путем мобилизации; 2) усилить его артиллерию морскими орудиями; 3) согласовать работу «разведок» и 4) деятельность Края с насущными потребностями Армии, защищающей подступы к Крыму.»

24-го декабря князь отбыл из Севастополя в Симферополь (временно), как пишет князь, «для организации связи с Управлением Края, мобилизации военнообязанных и волонтеров, из состава которых и должен был образоваться «енный» Крымский отряд, который должен был влиться в ту или другую группу наших войск образовывавшегося крымского фронта (на Перекопе и на Чонгаре)».

Между прочим, в своем сообщении князь отмечает интересную подробность: «Еще при наших встречах в Севастополе я просил «моего» генерала точно установить приказом: а) наименование и предел полномочий моей должности, б) прислать в Симферополь хотя два взвода, которые служили бы мне опорой и стержнем мобилизующихся частей, в) связаться с элементами его разведки, дабы и мне быть в курсе дел… Все это было мне обещано, но не выполнено, благодаря чему я оказался в этом городе скорее туристом, чем начальником весьма ответственного военного образования».