Эротика и секс в фантастике и футурологии - Станислав Лем

— Знаешь, поначалу наши обычаи их страшно шокировали. Они всё не могли смириться с тем, что мы закрываем то, что должно быть все время открыто, и решили, что у нас действует какое-то гнусное табу на общение. Как только между нами установились мало-мальски дружественные отношения, — а это произошло еще до начала систематических галактических экспедиций — они принялись учить нас морали. С первых исследователей стаскивали белье и требовали ответа: разве не стали они счастливее?»

Достаточно быстро происходит катастрофа, в которой часть экипажа гибнет, а остальных спасают марсиане. Один, некто Влы, опекает рассказчицу. У бедняжки переломаны кости, она неподвижна и беспомощна, и Влы, чтобы им лучше было беседовать (интересно только, о чем? На этот счет — ни слова!) раздевает ее и вступает в разговоры принятым у марсиан способом. Скромная Ольга, увидев рассказчицу обнаженной, пытается прикрыть ее, но та не позволяет:

«Не трудись, они не хотят, чтобы участки тела с самой высокой тактильной чувствительностью были закрыты. Это мешает коммуникации.

— Мне это неприятно…

— Ну, разумеется, ты же — не специалист по коммуникации.»

Если бы еще по этому специфическому каналу коммуникации передавалась хоть какая-то информация, заслуживающая пересказа! Но все исчерпывается описанием того, как и где, и ни слова — о чем.

Эти генитальные беседы настолько захватывают молодую исследовательницу (и, похоже, придумавшего ее автора), что на вопрос о причинах и обстоятельствах страшной катастрофы не остается ни места, ни времени.

В ходе разговоров рассказчица беременеет от Влы. (Тот неизменно кончает беседы учтивым «Надеюсь, я нечаянно не оплодотворил какую-нибудь из ваших яйцеклеток!») Так появляется на свет марсианско-земной метис Виола…

Полагаю, этих образчиков достаточно. Отвращение, о котором я говорил, вызывают не рискованные описания — они, в сущности, достаточно невинны. Бесит проституирование науки. Молодая ученая, у которой на одной планете рождается ребенок от разговоров с Другими, на другой — от того, что ее нечаянно оплодотворили «в ногу», — это столь же претенциозный, сколь и нелепый вздор, равно враждебный хорошему вкусу, биологической науке и здравому рассудку. Для полного комплекта эта на диво неуемная исследовательница сохраняет достаточно сил, чтобы в эпилоге заиметь ребенка от обычного человека…

Справедливости ради оговорюсь: не все виды, фигурирующие в этой повести, разговаривают на языке соития. Есть такие, что клюют человека в палец, есть разумные растения-хищники, есть напоминающие сороконожек… Истинная ученая, рассказчица на каждой очередной планете обнаруживает именно тот способ, которым надлежит общаться с туземцами. Так складывается каталог смертельно скучных, пустых, бесцветных по языку описаний, которые должны убедить читателя в богатстве форм жизни в космосе.

Рассказчица и ее подруги как будто силятся обратить в половой орган все свое тело. На каждом шагу — подсадки зародышевых тканей, дети, рожденные от сороконожек, от марсиан, от людей и т. п. Коли бы это хотя бы привлекало изобретательностью! Но вот перед нами старая-старая книга — солидная монография немца Иоханна Майзенхайнера изданная еще в 1921 году. На 898 ее страницах in quarto мы обнаружим тысячу органов и способов копуляции — и не у звездных чудищ, а у земных существ, от простейших до человека. Как это часто бывает в «сайнс фикшн», в нашей книге самоуверенная бойкость идет рука об руку с невежеством: все вымыслы ученых космонавток мгновенно меркнут перед реальным многообразием генитальных форм и способов рождения потомства, реализованных эволюцией.

Если это кому-то интересно, — он может узнать, сколь громадно и разнообразно множество гоноподий — ложных половых органов, и органов истинных; как функционирует титиллятор у насекомых; какую форму принял пенис у epibronhiaта;[4] какие органы захвата, прикрепления, прилипания выработали для копуляции разные виды, какие у них существуют присоски и какие органы помогают осуществлять копуляцию змеям и другим пресмыкающимся; какие существуют механические раздражители у жабы и человека и т. п. Можно лишь поражаться щедрому разнообразию — не измышленному чьей-то фантазией, а вполне реальному — форм, в которые эволюция воплотила стремление к продолжению рода. А вот каждая минута, затраченная на чтение книг вроде повести Митчисон — это потерянное время. Собственный смысл имеет лишь реальная эрудиция специалиста. Вымышленная эрудиция в литературном произведении осмыслена лишь постольку, поскольку преследует какую-то семантическую цель. С этой точки зрения цилиндрические звери, лучистые существа с чужих звезд и прочее, чем засыпает читателя автор, — не более чем предлог для демонстрации генитальных бесед.

В реальных исторических культурах секс либо возвеличивался вплоть до освящения, либо принижался и прятался как нечто весьма греховное — на эту полярность мы уже обращали внимание. Но похоже, что, когда эти два полюса сталкиваются, положительные и отрицательные ценности как бы взаимно уничтожаются, аннигилируют. И вот уже множество средств массовой информации в США (во главе с «Плэйбоем») гордо провозгласили девиз: Sex is fun — «секс — это удовольствие». Максима эта весьма причудливо отразилась в фантастике самых молодых писателей. Писатели эти группируются под именем «новой волны» вокруг английского журнала «New Worlds» («Новые миры»). Где бы не происходило действие — на руинах цивилизации, пережившей атомную войну, или среди путешественников во времени, переносящихся для забавы в меловой период вместе с маленькими мотоциклами, — персонажи время от времени совокупляются вполне деловито и хладнокровно, что столь же деловито и хладнокровно описывается авторами.

Партнеры обычно абсолютно чужды друг другу, да и в смысле физиологическом не испытывают ничего особенного. Они скучают или торопятся, как будто спешат на кухню мыть посуду или поскорее прочитать газету. Так происходит и у Балларда, и у Олдисса, и у других писателей младшего поколения.

Если следовать традиционным критериям, — перед нами весьма откровенные, рискованные сцены: там открыто называются и гениталии, и действия, ими производимые. Но в описаниях нет ничего возбуждающего — именно из-за холодной отчужденности, рождающей ощущение экзистенциальной пустоты и скуки. У Балларда, например, участника акта одолевали мысли из области геометрии — предметом рефлексии оказывается женская грудь. Потом пара расходится так же просто, как сошлась, и каждый продолжает заниматься своим делом, на минуту прерванным ради полового акта. Похоже, что партнеры просто обмениваются мелкими услугами, равно неважными для них обоих, о которых можно сразу же забыть. А посему реакция, диктуемая традиционной моралью, просто повисает в пустоте: ничто в поведении героев не дает повода предположить, что они участвуют в оргии или предаются греху, — ведь то, что они делают, для них ненамного важнее чашки какао.

Немного веселья несет такое — чисто механическое — освобождение от оков показной добродетели. Удовольствием этот секс не сочтешь — он абсолютно обесценен и в том, как его описывают, и в том, как его переживают. Ни стыда, ни желания, ни страсти он не знает и в этом смысле, нужно сказать, «новая волна» весьма забавно противостоит традиционной «сайнс фикшн». У Ф. Дж. Фармера в придуманном им плане упорядочивания рождений переживание оргазма было непременным условием зачатия.

Но там, где Фармер приписывал наслаждению по меньшей мере эволюционную, т. е. рационально-приспособительную ценность, — там новаторы НФ отказываются признавать за наслаждением даже ценность культурную: ничего особенно захватывающего секс предложить не может, потому-то он так неважен. Промискуитет победил — и именно победа приводит его к подлинному поражению. Вряд ли такой «подачей» секса авторы пытаются высказать какие-то прогнозы — во всем этом куда больше манерности, потуг на «современную» бескомпромиссность. Но и за всем тем маска холода, ледяного равнодушия скрывает убогость переживаний, обусловленную одним простым фактом: расстояние, отделявшее плод на ветви от протянутой за ним руки, исчезло.

Это — незрелость, стремящаяся распорядиться миром как-нибудь иначе, не так как предыдущие поколения, — но не способная придумать ничего, кроме рутины торопливого промискуитета. Дело не в каком-то там извращении: просто когда все табу, запреты, ограничивавшие доступность секса, исчезли, — сам по себе он оказался сферой действий абсолютно неважных, вплоть до полной пустоты, несуществования. Его абсолютное облегчение есть форма аксиологического нигилизма, полного отрицания ценностей. Только вытекает этот нигилизм не из каких-то придуманных программ, а из собственной устремленности технологической цивилизации: для нее главная и вполне самостоятельная цель — всемерно облегчить осуществление всего, что осуществляется.