Голыми глазами (сборник) - Алексей Алёхин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С подсвеченных неоновыми вывесками и светофорами пустеющих центральных улиц расходятся, садятся в автомобили и разъезжаются со своими женщинами штатские и военные из ресторанов, в распахнутые окна которых толчками выносит вместе с духотой обрывки последней музыки и звон собираемой посуды.
А в портовой стороне кренящаяся друг к другу одинокая парочка взбирается по мощеной улице, соединяемая тяжким чемоданом. Дома его распакуют на полу и будут разбирать привезенные из загранки тряпки, а после бросят все раскиданным по столу и стульям, и прильнут, шепча, влекомые зовом плоти. Это уже в тот час, когда начнет проступать в предрассветном киселе амфитеатр поднявшихся над бухтой кварталов, с проснувшимися чайками, парящими вверху, и перекличкой незасыпающих пароходов внизу, на розовеющей воде Рога.
Большой, головокружительный город.
9.Кайма на трубе.
Горластые серые птицы
репродукторов на белоснежных надстройках и мачтах
утешают звуками маршей.
С высокого борта в толпу на тверди причала
серпантин, серпантин, серпантин.
Пароходные проводы.
Зычный голос гудка.
Рейс обычный на Сахалин, Курилы, Камчатку.
Возвращаются с материка отпускники.
Корейцы-рабочие.
Лотерейный везунчик с выигранным автомобилем,
одуревший от счастья.
Юная лейтенантская жена в слезах.
Женщина-подросток
всхлипывает, рот заслоняет букетом,
лепечет свою беду:
мужа перевели к китайской границе.
Там два дома всего, и солдаты.
Завтра ему уезжать.
А ей обратно на Шикотан, с вещами ждать вызова
много недель.
Всего пять месяцев, как ее он на остров привез
и они поженились.
Вон и сам лейтенант на причале.
Худощавый парнишка с ночной синевой под глазами.
Чтобы видеть его,
она забиралась все выше по железным ступенькам,
и замерла
у какой-то подъемной стрелы.
Больше не сдерживая рыданий.
Только рот заслоняя растрепанным желтым букетом.
Теплоход отходил.
И рвались разноцветные ленты.
Ей на вид еще нет двадцати.
Бронзовые волосы, завитые вчера в парикмахерской,
раскрутились.
Опадающий букет.
Мокрое лицо повернуто в сторону отодвигающихся причалов.
Часа через два
я увидал ее снова, в компании чернявых парней,
возле шлюпки.
Они пили вино и смеялись.
И букета не было в ее руках.
10.Путешествие в море прескучная вещь.
Карта, расстеленная на столе и прижатая раковинами
по углам, обещает иное,
когда водишь пальцем по голубой воде,
заходя на желто-коричневые острова.
А тут белое крашеное железо.
Пустая вода.
Лотерейный автомобиль в пересохшем бассейне,
и на палубе ни души.
Только в баре тепло.
Мне попалась хорошая книга.
Я валялся в каюте
и читал хронику странствий морских, полную
удивительных описаний.
После вышел на воздух, закутавшись в куртку.
Судно шло,
подрагивая под ногами, и во тьме
не зажглось ни звезды.
Только молочная дорога растекалась за кормой.
Да справа дрожали архипелаги огней.
Штурман сказал: «Пролив Лаперуза», —
и дал мне бинокль.
Я увидел гирлянды лампочек, как в праздник
на московских мостах,
над мокрыми палубами шхун
и каких-то людей, ворочавших сети.
Японцы ловили кальмаров.
11.Из облика южного Сахалина
еще не стерлись японские черты.
Некая аккуратность в природе, в отдельных постройках.
На острове много корейцев.
Давно перебрались из Страны чучхе по каким-то контрактам
и возвращаться не думают.
Подданства им не дают, но не гонят.
В сахалинских туманах они умудряются вырастить овощи,
и выносят на рынок.
Зимой нанимаются на целлюлозные заводы.
Плодят детей.
А то доставляют хлопоты закону
и отправляются в лагеря,
откуда бегут целыми стаями.
Бежавших редко находят.
От японцев осталась игрушечная узкоколейка.
Вьется меж сопок от Южно-Сахалинска до Холмска,
то и дело ныряя в туннели.
И угадать невозможно вид следующего распадка.
Из красно-багрового мира въезжают вагончики
в нестерпимо желтый.
После в серый, над речкой.
А там в летний – зеленый, коричневый, голубой.
Из туннеля в туннель,
стуча колесами по детской колее,
открывая едущему новый игрушечный вид.
Холмск.
В узкой речной горловине рыбоводный завод.
Речка забита горбушей.
Так много ее,
что выпрыгнувшая из воды
уже не может затиснуться в стаю
и хлопает плоско
по серым спинам других.
Точно долгая нервная очередь за чем-то крайне нужным,
простым.
Иная, не дотерпев, выметывает прямо в толчее,
и течение сносит ее
в розовой пене икры обратно к морю,
где ждут уже жирные чайки.
Погулявшая в океане,
избежавшая умных японских снастей,
рыба приходит
к перегородившим реку мосткам,
на которых орудуют мастера в оранжевых фартуках.
Сачком с длинной ручкой выгребают ее из воды,
как лопатой,
и бросают на доски.
Короткий удар деревянной киянкой —
будто собрались выправить еле заметную выпуклость
на рыбьем темени,
взмах ножа,
и вдоль тела движенье руки, как гладят ребенка.
Икра льется в цинковый ящик.
Обтрепанные рыбьи тела
закатывают в консервные банки для всеядной Москвы.
Или скармливают на звероферме будущим бабьим шубкам.
А еще бросают собакам.
В бассейнах
под частым переплетом стекла
зреют оранжевые зерна морских косяков.
Завод японских времен.
Чистота деревянной архитектуры радует глаз.
Маленький парк,
чтобы было приятней работать.
За ним унылый пейзаж.
Голые сопки
в серых пнях от сведенных лесов.
Вроде зэковских бритых затылков.
И тут потрудились японцы:
знали, что острова не удержать, и стригли под ноль.
12.Южно-Сахалинск почти в пальмах – что-то такое, слабо предвещающее экзотику, есть в его облике.
Завтра четырехмоторный самолет унесет меня домой, на запад. Он уже прилетел и стоит на здешнем бетоне.
А пока машина везла меня поперек узкого острова на восток, в сторону океана.
Это было похоже на гонку. Небо провисло потемневшими, обтрепанными тучами, наползавшими из-за хребта, и мы убегали от них – мимо одиноких желтых деревьев и грустных полей, уставленных мешками с картофелем.
И ускользнули наконец, точно выехали из-под намокшего парусинового навеса.
Под светлым небом заблестел впереди подернутый желтоватыми струйками пара коричневый океан.
Тут был край земли.
Все города, деревни, вокзалы остались за спиной.
По ту сторону широкой полосы отлива, усеянной хлопьями пены, мертвыми медузами и крабами, бесились во много рядов буруны.
А еще дальше, за невидимой цепочкой последних островов, лежали неоткрытые материки и земли.
Бросив шофера с машиной и все прошлое, я побрел вдоль океана, подбирая раковины и кусочки янтаря.
Вода прибывала, заливая цепочку следов за спиной, и оставляя лишь ненаписанную сторону жизни.
Так оно и было.
Но за громадным, будто всплывшим из морского песка, валуном мне открылась брошенная рыбачья стоянка.
С обгоревшим в костре бревном, обрывками каната, ржавой бочкой из-под солярки. С вкопанным в берег тяжелым простым столом.
И на его широченной, поседевшей от долгой службы доске, замусоренной клочками красноватой рыбьей шкурки, глубокими и крупными буквами вырезано было рыбацким ножом женское имя. То самое, от которого я убегал через всю страну.
Домодедово – Хабаровск – Троицкое – Амурск – Владивосток – Корсаков – Южно-Сахалинск – Холмск – Берег Охотского МоряАвгуст – сентябрь 1979Восточные миниатюры
Прибытие
О, самолеты, исполняющие желания:
возвращенье сюда я замыслил у океана. И вот
заволновался, когда вышла из облаков сшитая
из разноцветных кусочков земля,
маленькая и древняя, как молитвенный коврик.
Край пророчествующих камней,
где осень похожа на тощее лето, а зима на осень,
где дружат кетмень и халат,
а лоза кажется неживой, но плодоносит.
Где за горами бьется неверный зверь – Кафирниган.
Тут яркие платья светятся в бетонных рощицах будущих
виноградников,
и у женщин нежные взгляды и тяжеловатые ноги,
мужчины же со свирепыми бородами и добрыми
тигриными глазами восседают,
а в городских кафе мальчики танцуют с мальчиками,
распространяя запах пота.
Ты видишь: вечно бежит гончар по деревянному кругу,
а лепешки обжигают в печи, как глину,
