Два конца иглы (О прозе Юрия Дружникова) - Лев Аннинский

А какой-нибудь бандюга, грабящий на плотине малолеток и насилующий девчонок, он что: порождение системы? Или вызов ей? А те солдаты из госпиталя, которые бандита угробили, потому что смерть — единственное, что могло его вразумить (все тот же дружниковский лейтмотив: понять — значит перестать жить)? Я спрашиваю: эти калеченные войной праведники, что спасли Нефедова и его невесту от бандита, они кто — сталинисты или борцы за освобождение личности от ужасов сталинизма?

А «медовый месяц у прабабушки», описанный Дружниковым в одном из микророманов, — этот бред грузинско-абхазского междоусобия, кровавый хаос, из которого едва выбрались американский гость и сопровождавшая его «уроженка» развалившегося Союза… В каком отношении этот хаос невменяемости находится к той системе лжи, которая была шита белыми нитками (ну, пусть красными) при советской власти? Этот хаос есть следствие системы? Или, может, это то самое, что обнажается после «демонтажа» системы?

Такие вопросы можно задавать только на кончике иглы — в ее основании они бессмысленны. Другой конец иглы уходит во тьму.

Дружников, профессиональный аналитик мифов, должен как-то справиться с этим. Найти причину. И в «Визе в позавчера» он говорит: все это — следствие войны, перекорежившей жизнь.

Но что же такое та война? Тупая бессмыслица, — отвечает Дружников. «На арене дерутся Гитлер и Сталин», миллионы втянуты в этот идиотизм. А что, если «арена», на которой дерутся злодеи (назовем-ка их, наконец, аггелами — злыми духами, дьяволами, как таковых и называли в старину), если «арена» не причина, а следствие? Причина же — не в том ли, что вокруг арены стоят люди, требующие зрелищ, готовые убивать и ищущие идей, с помощью которых они избавятся от ада в душе?

«Несение портретов и знамен» — это уже крайняя степень самоорганизации агрессивной массы в тоталитарную систему. Но когда продрогших путников зовут к общему котлу и обогревают, и кормят, а потом спрашивают, в какой день им удобно подежурить у общего очага, а в какой отправиться за продуктами для общего стола, — это что, диктат системы? Или естественное самозарождение той самой коммуналки, от которой мученики социализма пытаются бежать — кто в робинзонаду (притча Дружникова «Робинзон Гошка»), кто в эмиграцию (микророман «Медовый месяц у прабабушки»)? Значит, куда ни сбеги, а коммуналка будет, ибо она в природе людей?

Природа людей, в романе об ангелах профанированная выморочностью, нащупана в «Визе в позавчера» и последовательно разработана Дружниковым в «микророманах». Недаром этот жанр у него излюбленный. В чем разница между рассказом и микророманом? В сверхзадаче. Там — воздух бытия, здесь — смысл бытия. И, соответственно, там — эпизод, здесь — судьба личности, уложенная в компактную модель. И там, и тут — попытка прощупать природу реальности: не превратить ее в антиидеологию, то есть контрверсию, то есть схоластику, а — принять фактуру реальности, ее плоть, ее природу.

Поэтому и важны для Дружникова микророманы: это, можно сказать, переход от ненависти к любви. Даже буквально. Последний по времени микророман «Потрепанный парус любви» — фантастическая встреча двух зарядов энергии, история кратковременного союза бодрого нестареющего американца с не имеющей возраста русской оторвой, аннигиляция двух вариантов природной силы, вспышка, в результате которой восьмидесятичетырехлетний американский живчик отдает богу душу, а девяностошестилетняя стервоза, видевшая Ленина в гробу и переспавшая, как она вспоминает, со всем Серебряным веком русской поэзии, оплакивает утрату и озирается в поисках очередного мужика.

Русский и американский опыт, кажется, впервые сливаются в прозе Дружникова в сплав с еще не оцененными свойствами. С этой новой точки оглядываешься на первый роман Дружникова и видишь, как он понемногу отступает в тень памяти. Что не мешает нам придти относительно той иглы и ее концов к некоторым выводам.

Как быть с ангелами, аггелами и вообще с острым концом иглы, ясно. Тут вам и кол для грешников, и указка для тупоумных, и отлуп схоластам, рвущимся вразумить человечество. Неясно с другим концом — тупым и толстым. То ли это фундамент воздушного замка, то ли сопло ракеты… А если все-таки игла, то вспомним Евангелие: легче верблюду пройти в игольное ушко, чем…

Насчет верблюда требуется уточнение, конечно: знатоки говорят, что это ошибка перевода. В древнем оригинале имеется ввиду канат. То есть, легче канату продернуться в игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное. Канат — более понятный символ, чем верблюд. Воспользуемся этим символом. В художественном мире все может удержаться даже и на ниточке. Нить Ариадны выводит из лабиринта.

Из биографии жены главного редактора газеты «Трудовая правда» Зинаиды Андреевны Макарцевой, урожденной Жевняковой, по первому мужу Флейтман. Постойте, Флейтман-то как попал в этот честной ряд? А вот как пишет Дружников:

«Неожиданно профессор Флейтман заявил Зине: у него есть предчувствие, что им лучше разойтись. Она ничего не поняла и гордо ушла от него. Уже будучи женой Макарцева, Зинаида узнала, что Флейтман был отстранен от всех постов, а позднее посажен по делу врачей. Разведясь, профессор Флейтман спас ее. Он ее любил».

Он ее любил…

Это и есть та соломинка, которая ломает спину верблюду системы, та ниточка, которая выводит из лабиринта, тот канат, которым разоблачитель мифов Юрий Дружников накрепко привязан к ненавидимой им реальности.

1999