Кто там стучится в дверь? - Александр Кикнадзе

— Слушаю, — отчужденно перебил незнакомец.

— Я пришел поставить в известность о наличии запаса зерна, — с фельдфебельской готовностью произнес Рипа, и Марте показалось, что при этом он вытянулся во фрунт. — Так что без моей помощи вам трудно будет... Желаю быть полезным родине в час испытания.

— Вот удружили, вот не ожидал...

— Весьма и весьма, так сказать, рад.

— Только помощь мне ваша ни к чему.

— Как это ни к чему?

— Так, ни к чему. Обойдемся как-нибудь без помощничков.

— Так вы что, выходит, меня за филера принимаете? — в голосе Рипы зазвучала обида. — К вам приходят как, как... Вы без меня от них вот что получите.

— Всего лучшего, всего лучшего, там видно будет, господин красивый.

За стенкой сильно хлопнула дверь. Видно, Рипа ушел, не простившись. А незнакомец нехорошо выругался.

Марта передала разговор отцу слово в слово. Ничего не сказав дочери, Грюнфельд вышел на улицу и направился к халупе, в которой жил Петер. Для чего понадобился старосте этот человек, никто бы не догадался. Только ночью загорелась мазанка Рипы. Когда занялся огонь, кто-то бросил булыжник в окно, чтобы разбудить бывшего вахмистра. Рипа успел прихватить шубу, сапоги и старую, запретную, напоминавшую о счастливых днях фотографию, на которой был изображен в группе отмеченных за усердие жандармов с усатым и пучеглазым начальником в центре.

В тот вечер Грюнфельд допоздна засиделся у байзицера Макса Танненбаума; два старых друга судили-рядили, как поступить и что ответить уполномоченному из Баку.

— Ладно уж, колония не обеднеет. А за то, что уважительно к немцам отнесся да доносчика выставил, я думаю, можно будет постараться помочь ему, — сказал Танненбаум.

— Ты так считаешь? — спросил Грюнфельд.

— Да и ты, между прочим, тоже так считаешь.

Через день к дому мэрии подкатывали телеги. Молчаливые мужики относили в склад Грюнфельда мешки с мукой. У весов стояла Марта.

— А как вы все это будете вывозить? Не боитесь? Кругом разбойники.

— Ничего, главное сделано. Как-нибудь вывезем, — весело отвечал Песковский. — Я всегда знал, что немцы народ, с которым можно договориться. Кроме того, посмотрите, какие со мной молодцы!

Марта уговорила отца отпустить ее с обозом до станции — показать ногу фельдшеру. По дороге приглядывалась к статному, уверенному в себе русскому. Раньше о революционерах только слышала да читала. Теперь первый раз увидела.

Этот русский комиссар был ладно скроен, имел белые-белые зубы, живые глаза да сильные, видно по всему, руки. Взглянул бы хоть раз, что ли, что ему стоит?

Но Песковский был поглощен заботой об обозе. Он приехал с пятью дюжими, хорошо вооруженными военморами, но понимал, как малы будут силы, если налетит одна из банд, скрывающихся в ближних лесах. Поэтому Арсений торопил обоз, надеясь засветло добраться до станции. Ехал он на лошадке, какую в любом другом краю приняли бы за пони и которая, без сомнения, восходила какой-то дальней своей линией к ослу, ибо упрямством превосходила всех известных Песковскому лошадей.

Когда вдали показалась станция, Марта попросила возчика остановить телегу, подошла к Песковскому, взялась за стремя, посмотрела снизу вверх. Арсений лихо спрыгнул:

— Вы что-нибудь хотите сказать?

Марта сконфузилась и еле слышно пролепетала:

— Я просто хотела... узнать, вы когда-нибудь еще к нам приедете?

— Вряд ли, милая. Но почему об этом спрашиваете?

— Если бы знала, что приедете... было бы легче жить... немного.

— Вот оно что, — удивился Песковский и сказал себе: «Поздравляю вас, товарищ Арсений, только не понятно, чем вы смогли пленить столь совершенное создание? Посмотрите, какая у нее добрая улыбка. Когда вам так улыбались последний раз? Не затрудняйтесь, не вспомните. Да и сами-то вы стали неулыбой. Так, спрашивается, чем же вы сподобились?» — Приятно это слышать, милая Марта. Но вы-то, вы-то совсем не знаете меня.

— Знаю, — убежденно ответила девушка.

Песковский подумал: «Память на лица у меня хорошая; я увидел ее первый раз два дня назад и знаю только, что зовут Мартой и что она дочь Альберта Александровича. И что, к большому сожалению, хромает». Он невольно посмотрел на ноги Марты.

— Я немного подвернула ступню, — сказала она, перехватив его взгляд. — Хочу показаться фельдшеру на станции. Наш совсем стар, ничего не видит и, по-моему, уже не помнит, какое лекарство от какой болезни. Я все время на подводе ехала, только сейчас сошла.

— Милая Марта, у вас было очень хорошо. И я рад, что ваша семья, твой отец помогли мне выполнить революционное поручение.

— И нам приятно.

— Ты говоришь искренне? Ведь вы могли бы получить за этот хлеб гораздо больше денег.

— У нас есть люди, которые понимают, что может принести революция тем, кто любит работать.

— Ну а я-то, я-то при чем? Скажи мне... Почему хочешь, чтобы я еще приехал? А вдруг я — плохой человек?

— Нет. Это не так. Я знаю. Я слышала ваш разговор... Это нехорошо... Но я слышала ваш разговор с Рипой.

— Ты кому-нибудь об этом говорила?

— Только отцу.

— Так, теперь кое-что становится понятным.

— Что становится понятным?

— Почему твои земляки без слов, без споров принесли столько зерна, сколько я просил, сколько я должен был получить, фунт в фунт. Теперь я понимаю, кто помог мне. Позволь сказать спасибо и...

— Что «и»? — Марта приблизила к нему лицо, посмотрела искательно и выжидающе.

— Если бы я мог поцеловать тебя... как друга.

— Что значит у вас, у русских, «как друга»?

— Ох, тяжелый вопрос задаешь, товарищ Марта, — глухо произнес Песковский.

— У тебя есть жена?

— Недосуг было, милая Марта. Война. Я ведь воевал и в Галиции и в Прибалтике. А потом революция... Недосуг было.

— У меня сегодня хороший день. Я знала, что будет хороший день: видела сон.

— Веришь в сны?

— Когда они сбываются, как не верить?

Кажется, все ее существо с трепетом ждало этой встречи. Вот уже сто лет колония жила по своим, словно до конца дней установленным законам, жила замкнуто, настороженно, недоверчиво. С каждым поколением в облике молодых людей все реже встречались те строгие и привлекательные черты, которые отличали первых колонистов; несчастный Петер нес на себе печать наказания за верность обычаю — не жениться и не выходить замуж за чужих. Две главные фамилии, составлявшие некогда костяк колонии, перемешались друг с другом, и все, что могло быть написано на роду, уже было написано одними и теми же буквами многократно, признаки вырождения все отчетливее читались на лицах... Марта видела и понимала это и все ждала, и боялась, и верила, что судьба поможет ей встретить человека незнакомого, сильного, с чужой и здоровой кровью. Она смотрела на Арсения и шептала: «Боже, помоги мне, сделай так, сделай так, сделай так, чтобы мое расставание с ним было недолгим, молю тебя, молю, помоги нам встретиться, помоги...» Она вся ушла в молитву, и показалось ей вдруг, что ее мысли, сжатые, спрессованные в обращении к богу, передались человеку, шагавшему рядом, что смотрит он на нее с интересом и как-то по-новому.