Мари из Порт-ан-Бессена - Жорж Сименон

Старший, Жозеф, выглядел возмущенным и сердито смотрел на Пенсменов, подсаживающих его в одноколку.

Юбер же был послушен, позволил надеть на себя большой шерстяной шарф и не шевельнулся, когда его поцеловала сестра. Очевидно, он так и не отдавал себе отчета в том, что с ним происходит, и даже не знал, куда едет!

Последнюю из детей. Улитку, похожую на большую и грязную куклу, всегда служившую игрушкой для своих братьев и сестер, утешили, сунув в руку яблоко, так что для нее отъезд стал просто продолжением чудесного обеда.

Две повозки проехали по мосту. Люди на набережной вынуждены были расступиться, чтобы дать им дорогу, но почти совсем не обратили на них внимания. Они были чужаками, людьми из деревни. И только несколько женщин расчувствовались из-за участи Улитки, которую все звали так потому, что она и в четыре года сохранила привычку ползать по земле, как будто излишняя полнота мешала ей стоять прямо и не уставать.

Мари вернулась к себе. Привычными движениями она поставила воду для мытья посуды, потом подмела сильно замусоренный пол.

Она услышала гулкие шаги на улице и стук деревянной ноги. Это, однако, не привлекло ее внимания, поскольку не меньше десятка человек в Порте имели такую деревяшку.

— Мари!

Ее звал толстяк Шарль, все так же сопровождаемый Дедом, единственным в городе человеком, носившим баскский берет с тех пор, как пятьдесят лет назад два сезона ловил сардину в Сен-Жан-де-Люз.

— Вот подписной лист и деньги… Все-таки удалось собрать восемнадцать сотен франков да еще и сантимы…

— Зачем? — спросила она.

— Да вам помочь… Все знают, что… У вас ведь были расходы…

Оба были в легком подпитии, но в такой исключительный день, как сегодня, это простительно. Они даже захотели обнять Мари и выразили желание, чтобы она дала им выпить.

— Подождите, я хоть ополосну стаканы…

Ну а Шателар был доволен. Он действительно всегда был доволен собой, потому что ему во всем сопутствовала удача. Он шел вдоль набережной и остановился перед рыбаком, неловко приближавшимся к нему.

— Что такое, старина?

— Вот… Насчет Вио…

И Шателар весело произнес:

— Я надеюсь, ты не станешь упрашивать меня взять его капитаном, а?.. Нет, старина… Все, что хочешь, но не это. Мне отвратительны неудачники.

— Дело в том, что…

— Послушай! Я спешу! Сразу скажу тебе: я купил «Жанну» потому, что мне так нужно. Мне ведь может быть что-нибудь нужно, не так ли?

И он очень дружелюбно похлопал своего собеседника по плечу, а затем подошел к машине, около которой терпеливо топталась Одиль.

— Ну а твоя сестра?

— Она не хочет уезжать.

— Ты ей сказала, что «Кафе Шателара — это я?

— Она хочет остаться здесь.

— Ты, должно быть, плохо взялась за дело, как всегда, впрочем!.. Ну да не важно!.. не важно!.. Садись!.. Мне придется время от времени приезжать сюда, я ведь теперь местный судовладелец… Я с ней поговорю.

Он почти и не видел Мари. Разве только лицо и силуэт утром, среди участников погребального шествия. Тем не менее он машинально обернулся к мосту, к узкой улочке.

— Она плачет? — спросил он.

— Нет!

— А что делает?

— Ничего… Посуду моет…

Он сел за руль и слегка нажал на клаксон, потому что перед машиной стояли люди.

— Знаешь, а траур тебе не идет… — бросил он, думая о чем-то другом.

Потом, кинув последний взгляд на другую сторону моста, он вдавил педаль газа и принялся насвистывать.

— Ты едешь в Порт?

Брившийся перед зеркалом Шателар что-то пробурчал в ответ.

— А меня ты опять не возьмешь с собой?

Было, вероятно, между девятью и десятью утра. В окно Шателар видел набережные Шербура, с них уже схлынуло утреннее оживление рыбного порта, а ни для чего другого они и не были нужны.

День стоял пасмурный, пришла пора повседневных забот, и если приоткрывалась дверь, Шателар слышал, как в кафе его гарсоны приготавливали оконную замазку из древесных опилок и испанских белил.

— Ты все не можешь разобраться с моей сестрой? — зевая, спросила Одиль.

Ее уже привычно вялый голос становился еще более вялым, когда она лежала в постели. Для нее постель имела совсем другой смысл, чем для кого бы то ни было.

Одиль вообще-то не страдала привередливостью, она не придавала особого значения нарядам, ей так и не удалось научиться правильно пользоваться губной помадой и пудрой; она вовсе не была скупой и даже не знала, сколько денег у нее в сумочке, которую всюду забывала. Одиль не имела ни пороков, ни честолюбия.

Правда, с тринадцати до двадцати трех лет она вставала каждое утро, летом и зимой, в пять утра по дребезжащему будильнику и с голыми ногами, не почистив зубы, с ничего не соображающей головой и неловкими движениями в течение десяти лет готовила для других кофе, нагревая комнаты, перед тем как они все собирались с духом и вылезали из постели, и начищая обувь, чтобы стряхнуть остатки сна.

И вот только по этой причине, и никакой другой, Одиль стала любовницей Шателара, как она стала бы любовницей любого другого. Она оставалась в постели, где все еще ощущался мужчина. Она смотрела, как зимним утром он одевается, и говорила без особой убежденности:

— Почему это за целую неделю ты ни разу не захотел меня взять с собой?

— Да потому, что ты и в полдень не была бы готова!

И это тоже правда. Шателар, ложившийся в два или три часа, потому что после кино всегда должен был с кем-нибудь увидеться, спал мало, но, однако, умывшись холодной водой, приходил в боевое настроение и переполнялся жизненной энергией.

Его квартира была старой и словно деревенской, без удобств и даже без настоящей ванной, в то время как располагавшееся на первом этаже кафе являлось одним из самых современных в Шербуре, а на втором этаже около бильярдов сверкали мозаичные столики. Именно Шателар все это и устроил, как только четыре года назад унаследовал от своего дядюшки кафе, которое тогда было весьма старым и ничем не отличалось от других кафе на набережной. Рядом он устроил еще и кинотеатр, который называли Бонбоньеркой. Он подобрал туда фиолетово-красный бархат, мягкое освещение, зеркала в рамках под кованое железо, но ему никогда и в голову не приходило поменять хоть что-то в своем жилье.

Таков уж он был. Он мог потратить две тысячи франков на костюм и дать ему погибнуть под дождем или бросал пиджак, скрученный в комок, в свою машину.

Он покупал портсигар из золота и серебра, но курил дешевые сигареты.

Он был простонароден. И то, что он взял к себе Одиль, девушку из зала, служанку, говорило, вероятно, о том, что она была еще более простонародна, чем он. Впрочем, он взял ее с вызовом, чтобы показать своей последней, слишком требовательной любовнице, от которой хотел избавиться, что ни во что не ставит женщин.

— С «Жанной» все улаживается? — наслаждаясь своей ленью, спросила Одиль.

Она могла бы говорить все время! За те шесть месяцев, что они жили вместе, она должна была бы понять, что он редко утруждал себя ответами. Ей ничего не оставалось, как следовать за ним, когда он ее куда-то вел, молча сидеть в углу, когда он играл или болтал с друзьями. Лишь бы он хоть иногда похлопал ее по плечу, как бы признавая, что Одиль славная подружка. Тем не менее именно он спросил ее, завязывая шнурки:

— Сколько ей лет?

— Мари? Постой-ка… Между нами был еще малыш, который умер… Он был года на два с половиной младше меня… Так, а между ним и Мари… Ей сейчас семнадцать с половиной… Она тебе что-нибудь поручала для меня?

— Нет.

— А почему она не хочет переезжать в Шербур?

— Я-то откуда знаю?

И он, закончив одеваться, посмотрел с удовлетворением в зеркало и, не поцеловав Одиль, бросил:

— До вечера!

Он знал, что она не станет портить себе кровь из-за такой малости и что даже в полдень ее можно снова увидеть спящей. Спустившись вниз, он прихватил часть денег из кассового ящика, задал несколько вопросов управляющему и спустился с ним в погреб, чтобы взглянуть на бочки с только что прибывшим пивом, уделил некоторое время каменному полу, требовавшему ремонта, а потом, уже на набережной, занялся плохо повешенной киноафишей.

Шел мелкий, пронизывающий дождь. Серая мостовая покрылась тонким слоем черной грязи и отпечатками колес и башмаков. На морском вокзале виднелись две наклонные трубы немецкого пакетбота, который ожидал поезда с пассажирами, собирающимися за океан.

Шателар вошел в гараж, сел в машину, по пути один раз остановился, потому что забыл подписать страховой полис, а потом, под стук «дворников» на лобовом стекле, на полчаса «отдался безмятежному покою за рулем.

Это начинало походить на некий обряд. Часам к одиннадцати — половине двенадцатого он приезжал в Портан-Бессен, который теперь запросто, на местный манер, называл Порт. Он знал часы приливов, знал, увидит ли суда погруженными в густой ил или уже на плаву среди муаровых пятен мазута.

Он узнавал свою «Жанну», стоящую точно напротив мастерской судового механика Жакина: на палубе всегда толпились люди.