Ночь. Рассказы - Дмитрий Александрович Давыдов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тихон рассказал немного о себе. Живет один, приходит домой и готовит ужин в темноте. Говорит, за долги по коммунальным услугам отключили свет. Я и раньше слышал о его неразборчивых тратах. Он залезал в бесконечные долги и скрывался от коллекторов. Сам он сирота и все детство провел в интернате. Когда узнаешь подробности его жизни, чувствуешь себя несказанно счастливым.
Когда дело отлажено – работа спорится. Не успеваешь следить за стрелками часов. Пока Сева настраивал станок, я болтал с Тихоном о всякой всячине. Бывает, он спрашивал мое мнение о жизни. Видимо, разница моих убеждений с убеждениями работников цеха служила неким авторитетом. Я назидательно растолковывал ему: занимайся образованием и не злоупотребляй алкоголем. А он недоумевал от подобных советов. Как отказаться от выпивки, ведь и так живется неладно? А без этого вовсе жить-то зачем! Сколько я ему не доказывал, что все беды от злоупотребления, он никак не мог вразумить. Достучаться до подобного извращенного мировосприятия мне не по силам.
Мы так разгорячились беседой, что не заметили, как все улизнули на обед. В цеху остались мы вдвоем. В столовой ребята ели впопыхах. Давились не жуя. Верно, чего задумали. Без меня, ведь я не от сей компании. Сева пошептался и убежал в раздевалку. Следом вышла еще тройка ребят. Столовая опустела. Я неторопливо ел и прислушивался к разговорам. Сам редко вставлял слово.
Из душевой вышло двое рабочих. Один кашлял и закрывал рот, а другой – Сева. Глаза его покраснели, рот растянулся в улыбке. В руке дымилась полулитровая бутыль. Сева забросил ее в коробку на шкафчике. Все сидели на скамейке, переглядывались и отвлеченно делились ощущениями. Тихон сел рядом и с грустью опустил косые глаза. Расстроился: ему ничего не перепало в этой сумятице. Мне откровенно жаль его, но я запрещал себе жалеть. Это не поможет. А вообще, мне безразлично. Он хороший парень – только неудачник.
«Все, пора идти», – глядя на часы, сказал рабочий. Все со злобой посмотрели на дверь, будто за ней крылось несчастье. Рабочие удрученно выдохнули и вразвалочку побрели в цех выполнять половинный остаток трудового дня.
Холостяков на заводе почти нет. Больше половины рабочих – семьянины. Иначе все производство бы встало. Это единственное побуждение работать дальше в этих задушенных цехах. Такое побуждение превыше неудобств и лишений. Благополучие жены и детей – наполняет смыслом самую нелепую и угнетающую работу. Даже низменная жизнь становится значимой, если можно пожертвовать этой жизнью ради близких.
Но я один. Поэтому каждый день я нахожу причины прийти на чертов завод и вытерпеть рабочий день, рабочую неделю, месяц, год, жизнь. Однажды причины иссякнут, и я просто не приду на это нещадно крадущее мечты предприятие. Или у меня появится то побуждение, которое не позволит роптать на участь или забываться в грезах. Побуждение вынудит глотать горечь утраты взамен на счастье и благополучие семьи.
В минуты отчаяния я искал повод уйти отсюда. Вернее, я сразу его находил, как только приступал к работе. Смешно получается: дома я уговариваю себя пойти на работу, а по приходу уговариваю все бросить и уволиться.
Мне нравится отвозить обрезки на пресс, потому что я увижу ее. Она работает в другой части цеха. Я пройду мимо и улыбнусь ей. Пока Сева распускает партию картона, а Тихон формует, я отвезу коробку с браком.
Пока вез тележку, на пол вывалилось немного обреза. Он оставил за мной подобие шлейфа. Потом подниму. Как только я подвожу доверху набитую коробку отходов, работник пресса презрительно косится. Я подкидываю ему работу, но он понимает, что я в этом не виноват. Он даже понимает: если нет обрезков – нет и работы. Просто удобнее злиться на меня, чем на себя.
На обратном пути я смотрю на нее. И вот она взглянула на меня и улыбнулась. Так потеплело на душе, что губы приветливо растянулись. Я так на нее засмотрелся, что не заметил под ногами чертово обреза. Споткнулся и упал вместе с тележкой. Краем глаза видел ее озабоченное и в то же время милое лицо. Как же я грохнулся на этот холодный залитый бетоном пол. И тележка чуть не наехала. Слышу, как легкие шажки приближаются, и озорной смех так щекотно режет слух.
– Привет! – сказала она и участливо помогла мне подняться.
– Я прямо как этот… – сказал я волнуясь. – Как прапорщик армейский у Куприна. Ты читала?
– Конечно читала! Это мой любимый писатель.
– Правда? – я глупо вытаращил на нее глаза.
– Правда.
Хотелось взять ее за плечи и примкнуть к себе. Сказать, что я так мечтал, чтобы она подошла и поздоровалась со мной. И вот случилось, а я умолк и побрел к станку.
Мысли путались. Тихон забрасывал меня сформованными пачками, а я копошился: неровно складывал или сбивался со счету. Произошло нечто необыкновенное, а я… все испортил. Почему я не сделал того, чего хотел? А сделал то, что делать вовсе не хотел! Столько раз я представлял, как стоит ей только сказать: «Привет», – так я обернусь в интересного человека. Но я упал лицом в грязь. Да! Нет, не просто упал, а с разбегу нырнул всем телом. Да прапорщик армейский и рядом не стоит с таким ничтожеством. Все, за работу!
Пропущу перекур, поработаю. Скопилось много продукции, которую надо отправить дальше, на другой станок. Я складывал, вслушивался в тишину и вспоминал ее последнее слово. Правда. Кажется, что это ответ на все вопросы, которые я мысленно задавал. Правда ведь, что моя симпатия взаимна? Что она позволит провожать ее до дома? Что она убежит со мной хоть на край света? Правда.
Сам не свой я закончил эту смену. Галопом переоделся, пожал руку Тихону и ушел. Как никогда хотелось прийти домой и забыться сном. Холодный воздух взбодрил. Я даже не против прогуляться в одиночестве. Выскочив с пропускного пункта, среди мрака я
