Комбатант - Александр Бушков

Чуточку приободрившись, Густав произнес уже почти спокойно:

— Разумеется, я готов свидетельствовать на суде… если только их арестуют всех…

— Помолчите, — хмуро сказал Бестужев.

Он был мрачен как туча. Перед глазами вставали лица, вспоминались имена. Ротмистр Булаев, поручик Чорбаджиоглу, Николай Лагадер, Аветисов, Струмилин, Сёма Акимов, Пантелей Жарков, подпоручик Доливо-Дольский, Иван Карлович Лемке… Он поймал себя на том, что наверняка помнит не всех, с кем работал и кто был убит при исполнении. Подозревал только, что этот скорбный список будет расти.

— Что вы теперь прикажете, майн герр? — осторожно поинтересовался Густав.

Бестужев очнулся. Сказал приказным тоном:

— Возвращаемся в Вену. Высадите меня на Рингштрассе. Неподалеку от Новой ратуши. И хорошенько запомните, о чем мы говорили…

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПО УЛИЦАМ ГУЛЯЛА…

На протяжении примерно четырех длинных кварталов Бестужев следовал за полковником на значительном отдалении, трижды переходил на другую сторону улицы — пока, наконец, не убедился твердо, что слежки за Васильевым нет. Тогда он стал подтягиваться к старшему по званию коллеге, оказался в конце концов почти рядом. Полковник же все это время шагал неторопливо и спокойно, Бестужев ни разу не заметил с его стороны попыток провериться. На его взгляд, это уже попахивало излишней беспечностью — не исключено, что господин полковник, в силу своего положения надежно прикрытый дипломатическим статусом, за несколько лет пребывания в Вене, называя вещи своими именами, заплыл жирком. Что ж, ему выпало исключительно руководить, действуют всегда другие.

Этот человек, значительно старше пятидесяти, грузноватый, с редкими ниточками седины в густых усах, более всего напоминал скучного, ординарного парижского рантье — хотя внешность в данном случае и обманчива, но Бестужев начал подозревать, что полковник, как это частенько с людьми случается, со временем сросся со своей личиной настолько, что она незаметно стала частью характера. Хоть бы раз сделал попытку определить, нет ли за ним наблюдения…

К дверям кафе «Августин» они подошли почти одновременно. Бестужев чуть приотстал, притворившись, будто подводит отставшие часы, дождался, когда дверь за полковником захлопнется, выждал еще немного — нет, никто не вошел следом — и тогда только зашел в кафе.

Теперь можно было и не заботиться о конспирации. Хорошо еще что столик полковник выбрал правильно — у стены, в углу, так что число возможных соседей оказалось уменьшено вдвое, а полковник со своего места мог прекрасно видеть входную дверь и улицу.

Неторопливо подойдя, Бестужев поклонился и, не дожидаясь приглашения, присел за стол, кивнул подлетевшему кельнеру:

— Мне то же самое, что этому господину…

На мгновение глаза полковника стали столь цепкими, пронзительными и колючими, что всякое сходство с мирным рантье моментально улетучилось. И тут же вновь приобрели самое безобидное, скучающее даже выражение.

— Ах, вот это кто… — сказал полковник негромко. — Ну что же, грамотно, Алексей Воинович, грамотно. В первый миг я вас и не узнал даже. Вылитый немецкий бухгалтер, правильный и скучный, как расписание пригородных поездов… Давненько не виделись, а? С Лёвенбурга.

Кельнер расторопно принес кофейные чашечки, два стакана холодной воды, поклонился и улетучился. Бестужев до сих пор ни как не мог свыкнуться со здешними обычаями: заказав одну-единственную чашечку «меланжа», «мервейсса» или «капуцинера», можно невозбранно засидеться за ней несколько часов, никто и не подумает тебя торопить. Отечественные половые давно бы уже начали кашлять многозначительно над ухом столь невыгодного клиента, а то и откровенно приставать, не угодно ли чего еще. Европа…

Прикоснувшись губами к краю чашечки — чисто символически, с исконно венской сноровкой — полковник деловито поинтересовался:

— На пятки вы мне сели на углу Шоттен-Ринг и Гонзага, не так ли? Улицу пересекали трижды… за омнибусом, надо сказать, держались с большой сноровкой, и монахинь между нами оставили опять-таки мастерски. А вот на углу Эсслингштрассе на короткое время дернулись в нерешительности, не зная, приблизиться ко мне или, наоборот, на другую сторону перейти. Я верно обрисовал?

Бестужев уставился на него в нешуточном изумлении: поклясться мог, что полковник шагал словно бы погруженный в раздумья, не замечая окружающего, не говоря уж о том, чтобы выявлять за собой наблюдение…

— Ну, что вы хотите, голубчик? — Васильев чуть усмехнулся в усы. — Старшее поколение, знаете ли, ремеслу училось в суровые времена, кое в чем они покруче нынешнего были… Это, знаете ли, въедается…

— Я хотел проверить, не следят ли за вами… — чуть смущенно сказал Бестужев.

— Ну разумеется. Кто ж вам пеняет? Вы, конечно, возбуждены той интригой, о которой вам, чует мое сердце, поведал Тарловски? Это серьезно, согласен, но на моей памяти хватало интриг и посерьезнее. Я — лицо некоторым образом официальное, за мной следить как бы даже и не вполне прилично… С вами-то как? На запасной паспорт перешли?

— Да, конечно.

— Значит, некоторый запас времени у вас есть, пока не начали плотно работать, они вас не засекут… Ну а ежели что — будем вытаскивать. Я, конечно, чуточку удручен тем, что вы все дела здесь вели как бы в обход меня…

— Тысячу раз простите, Василий Агеевич, — сказал Бестужев без особых угрызений совести. — Но правила игры, которым я был принужден следовать…

— Да полно, я вас не упрекаю ни в чем. Прекрасно понимаю ваше пикантное положение, — Васильев скорбно покивал головой. — Кто-то в Петербурге, несомненно, решил набрать лишних козырей, то бишь порадеть родному ведомству. Красиво чрезвычайно это должно было выглядеть впоследствии на бумаге: второй отдел Генерального штаба с величайшим рвением, в кратчайшие сроки выполнил поручение монарха… Я с уважением отношусь к нашей славной армии, большинство из нас, вот взять нас с вами, из нее же и произошли… Однако, если бы с самого начала спросили моего мнения, я бы категорически отсоветовал использовать военных разведчиков. У них свои специфические опыт и практика, а у Охранного — свои. Вот и сейчас большую часть дела вы на своих плечах вынесли, господа военные где-то на заднем плане присутствовали, словно хор в опере… Замечательно, что вы приняли решение остаться. В очередной раз утрем нос армии, мягонько этак, вовсе не демонстративно…

Бестужев сказал не без уныния:

— Но ведь именно я и прошибся крепко…

— Ну так ведь и они тоже, — сказал полковник. — Что же они-то ваши планы не поправили — цельный Генерального штаба генерал-майор и его испытанные сподвижники? Тут уж все виноваты… но исправлять положение придется исключительно Охранному, то бишь нам с вами, и сей факт должен быть освещен достаточным образом. Мотайте на ус эту премудрость, Алексей Воинович, вы ведь наверняка по служебной лестнице подниматься будете, карьеру делать… должны уже понимать: кроме борьбы с врагами престола, существует еще и такая немаловажная сторона дела, как понятая в хорошем смысле кастовость, сиречь интересы своего, родимого ведомства. Этот ашпект тоже учитывать нужно постоянно.

— Я знаю, — кивнул Бестужев.

Он слышал подобное не впервые — но вот как-то душа не лежала становиться еще и горячим ведомственным патриотом: не его стихия, совершенно… Скорее уж — стихия тех, кто настроен на кабинетную карьеру. Если выдержать золотую середину меж самоуничижением и хвастовством, он знал, что стал неплохим сыщиком. И предпочитал в этом положении оставаться как можно дольше — любые внутренние интриги и хитросплетения порой вызывали у него прямо-таки физическое омерзение. «Это в тебе очень уж ярко проявляется армеут, мон шер, — сказал как-то покойный Лемке во время задушевной беседы, по русскому обычаю сопровождавшейся графинчиком. — Совершенно ты не канцелярский интриган по основе характера…»

— Прогресс, простите за выражение… — протянул Васильев, морщась. — Никак не могу ко всему этому привыкнуть. Когда я только начинал служить, о телефоне никто и не слыхивал, автомобилей не было, а о полетах в воздух на аппаратах тяжелее оного один Жюль Верн грезил. Теперь же, изволите видеть… Пересылка по проводам не только телеграмм, но и изображений… Вы ведь своими глазами видели… И как?

— С чисто технической стороны — впечатление потрясающее, — признался Бестужев.

— А вот с моральной, ежели можно так выразиться… — полковник невольно огляделся. — Это же надо подумать — нацель сейчас на нас с вами стекляшку объектива, и где-то за три квартала нас видно, как на ладони… Жуткая штука грядет в широкое употребление…

— Согласен, — сказал Бестужев.