Размышления о либерализме - Дора Штурман

(«Девятьсот пятый год»)

Напомним: «лаборантши» делали бомбы. И это еще (1925–1926) вызывает у их детей романтическую ностальгию. Правда, со временем мироощущение детей изменится. Чтобы избежать «лакировки действительности», скажем так: мироощущение отдельных детей изменится…

Кавелин пишет Герцену весной 1862 года: «Крепко и здорово устроенный суд, да свобода печати, да передача всего, что прямо не требует единства государства, местным жителям в управление — вот на очереди три вопроса. Ими бы и следовало заниматься вместо игры в конституцию». Реформы Александра II все это делали возможным. Но интеллигенция в них не включилась. Она не услышала кавелиных с их отчаянными призывами, обращенными вправо и влево: «Ни реакции, ни революции!..» Еще в начале XIX века Сперанский в своем предисловии к Своду законов, которые хотел провести, молил о том же, но столь же безрезультатно. И просвещенные, и поверхностно образованные слои общества предоставили проведение реформ чиновникам. Вскоре нетерпение левых и тупое упрямство правых опять привели к реакции.

М. Каткова относят обычно к правому краю российского либерализма середины XIX века. Оцените сами рассуждения этого — среди либералов — правого журналиста и сравните их с готовностью Чернышевского загодя жертвовать свободой и правом ради торжества своих снов.

Катков (цитирую выборочно) проповедует сосуществование «крайних прогрессистов» и «умеренных прогрессистов», «партии движения» и «партии охранения», но в английском парламентском стиле и духе борьбы, которую считает естественным образом жизни политически развитого общества. С Чернышевским он спорит непримиримо из-за (цитирую Каткова) «возбужденной и эксцентричной фантазии» последнего, из-за «наезднического обращения с действительностью», из-за приверженности к «внешним или насильственным способам» преобразования, из-за «чудовищной нелепости» конструктивной программы народнического социализма, из-за «непонимания жизни, соединенного с нелепыми притязаниями на переработку ее основания». Вот как рисует свой идеал партийных взаимоотношений Катков: «Общественная свобода есть самое сильное охранительное начало в мире», «Русская история постоянно являла отсутствие равновесия сил „движения“ и сил „упора“: они всегда действовали непримиримо враждебно друг к другу и существовали порознь. По этой причине все прошедшие преобразования оказались мало плодотворными. …В настоящее время особенно чувствуется потребность ввести в нашу государственную организацию участие живых общественных сил, чтобы восстановить равновесие между движением, которое может стать бесплодным, даже разрушительным, с самосохранительными инстинктами жизни. …Разумное преобразование есть улучшение существующего; средство разумного преобразования — устранение недостатков, обнаруживающихся в существующем порядке, и, следовательно, сохранение в нем всего того, что удовлетворительно. Основой преобразований должен быть существующий порядок. Самое слово преобразование показывает, что преобразования не создают чего-либо нового, а дают существующему новый образ» (Катков М. Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей» 1863 года. 1897, № 138).

Но, повторим, борьба политических движений в просвещенных слоях общества оставалась в основном движением литературным, публицистическим. В практическую политику уходили, как правило, экстремисты. Хотя исключения были, и чем ближе к 1917 году, тем более частые. Но повторим снова и снова: остойчивая масса «третьего сословия» еще не сложилась. «Тело» нации словно бы не поспевало за видениями ее образованного меньшинства, начитавшегося книг о другой истории других, гораздо более зрелых (а то и старых) народов. Радикалы пытались перебросить народное «тело» через этот разрыв — рывком, ускоренно, в произвольно ими, радикалами, избранном направлении. И опять мы приходим к мании «большого скачка», соблазняющей всех скоростных преобразователей.

Применимо ли наше рассуждение о преимуществах постепенной реформации к строю, сложившемуся в СССР в 1920-х годах и просуществовавшему до 1990-х? Нет, неприменимо. И прежде всего потому, что постепенность предполагает готовность к реформам на высших ступенях власти. СССР же вплоть до своего распада был государством тоталитарным, то есть по части фундаментальных раскрепостительных реформ невменяемым.

Вернемся, однако, в XIX век.

Естественно, что после множества покушений и чудовищного убийства Александра Освободителя имело место «поправение» власти — реакция на натиск слева. Возникло озлобление против радикализма со стороны даже недавних «почти радикалов» типа Кавелина; что же говорить о всегда умеренном и осторожном Каткове? Катков, нападающий, например, на Герцена, уже в 1860-х годах выглядит так, словно он осатанел от отчаяния, от невозможности убедить, от разрушительного упорства левых и от начавшейся слепой, по его мнению, реакции справа. Он осыпает Герцена бранью куда более резкой, чем позволял себе раньше по адресу Чернышевского: «Бездушный фразер не видит, в чем уголовщина! Ему ничего, — пусть прольется кровь этих „юношей-фанатиков“! Он в стороне, — пусть она прольется!» («Русский вестник», июнь 1862). Или: «Свободный артист, укрывшийся за спиной английского полисмена, вербует себе приверженцев во всех углах русского царства и для своего развлечения высылает их на разные подвиги, которые кончаются казематом или Сибирью». Вот еще один отрывок из статьи Каткова «К какой мы принадлежим партии»: «Вырвите с корнем монархическое начало… уничтожьте естественный аристократический элемент в обществе, и место его не останется пусто, оно будет занято или бюрократами, или демагогами, олигархией самого дурного свойства».

Что больше похоже на почти вековое «светлое будущее» — «четвертый сон Веры Павловны» или процитированное выше пророчество?..

Останавливает на себе внимание характерная для 1860-х годов (и для 1910-х, и для нынешних демократических стран и кругов) упорная надежда либералов на то, что радикалы не победят по причине бессмысленности строительной части их программы. Это губительная ошибка: побеждают партии с помощью используемых ими доктрин и лозунгов. А не доктрины с помощью партий.

Невыполнимость радикальных политических лозунгов не делает их «отвлеченными», как утверждают некоторые их критики. Напротив: призывы-программы радикальных политических спекуляторов, как правило, вещественны и для сочувственного слуха сугубо конкретны: «Земля и воля», «Черный передел», «Мир — хижинам, война — дворцам», «Россия — для русских», «Грабь награбленное!».

И не теряют они значения для общества, а просто в нужный момент перестают эксплуатироваться победившей силой, изымаются ею из обихода. И порой — весьма жестокими средствами.

Революционный подъем 1905-го, «Манифест» от 17 октября 1905 года и всеподданнейший доклад графа Витте при манифесте создали в России 1905–1906 годов положение, сходное в некоторых чертах с положением начала 1860-х. Снова приоткрылся известный простор для легального прогрессивного преобразования русской жизни. Все партии, полупартии и круги, тяготеющие к либерализму, пытались ухватиться за эту возможность (а таких групп и больше, чем в 1860-х годах, и опираются они на более широкие слои общества). Однако и российские левые начала XX века (социал-демократы разных толков, эсеры и проч.) — это тоже не социалисты-народники 1860-х. И правые XX века — это Русское собрание, Союз русского народа («Социалисты-Революционеры Наоборот» — как окрестили их либеральные шутники) и другие воинственные, денежные, агрессивные демагогические группы; они не только «стращают и не пущают», но умеют и дирижировать инстинктами темных толп, умело бросают им соблазнительные приманки антиинтеллигенчества, антисемитизма, легкой наживы и т. п. И народ — крестьянство, рабочие, горожане — не тот: иной социальный состав, иной уровень социальной активности, грамотности, иные представления, иные требования. Сохранившая с крепостных времен избыточность сельского своего населения, Россия должна была пройти сквозь мучительную и долгую экономическую перестройку, без которой удовлетворительно разрешить свои внутренние противоречия она не могла бы. Ей предстояло:

1) перераспределить землю экономически наиболее выгодным для общества образом;

2) убрать из деревни и занять в промышленности избыточные рабочие руки;

3) сделать промышленность производительной, без чего нельзя было обеспечить наемным работникам удовлетворительные условия труда и существования.

Через подобную перестройку прошли в свое время почти все развитые страны. Экономические программы С. Ю. Витте, а позднее П. А. Столыпина, учитывая (особенно — вторая) российскую специфику, были устремлены к созданию в России той хозяйственной почвы, на которой только и мыслимы были бы последующие либеральные преобразования в политике. Сравнительно мирный выход из российского квазитупика лежал в области хозяйственного и гражданского устроения крестьянства, действительного и последовательного исполнения «Манифеста» 17 октября 1905 года, в нейтрализации политического экстремизма и прежде всего — террора. Страна остро нуждалась в активизации промышленной жизни и торговых связей, в публицистической, культурной и политической пропаганде, которая позволила бы большинству населения осознать свои далеко идущие интересы.