Демократы - Янко Есенский

Однако Гане показалось, что он «копается», и она поторопила его:

— Отпустите меня поскорее, пан Толкош. Меня ждет пан комиссар.

— Какой комиссар? — деланно удивился Толкош.

— Пан комиссар Ландик.

Гана показала корзинкой в сторону залитой солнцем площади. У фонаря, опершись на тросточку, действительно стоял Ландик в черном костюме и мягкой черной шляпе. В петлице пиджака у него красовалась маленькая фиолетовая астра. Он смотрел в сторону лавки.

— А что за дела у тебя с паном комиссаром?

— У меня никаких, но он будто бы собирается что-то сказать мне.

— Что же?

— Говорит, очень серьезное.

— Ты ему нравишься, вот он и заигрывает с тобой, — интригующе бросил мясник.

— Сегодня я первый раз с ним разговаривала.

— Ну, смотри береги сердечко!

Она склонила голову. Посмотрела на носки туфель. «Зачем он говорит мне это?» — думала Гана. Не было ничего особенного в том, что Ландик сегодня утром поздоровался с ней и, извинившись, попросил разрешения поговорить — он-де подождет, пока она освободится. Даже любопытство не мучило Гану. Она была уверена, что это просто шалость, шутка. Господа нередко заговаривали с ней и говорили лестные слова — какая она ловкая, красивая. Разве не может человек остановиться перед хорошей картиной, чтобы получше рассмотреть ее, а рассмотрев — похвалить? Но если картина стоит дорого, зритель не задержится подле нее. Господа знают, чего можно добиться от девушки и чего нельзя. Гана казалась им слишком недоступной, поэтому они ограничивались комплиментами и шли своей дорогой. Так случится и с паном комиссаром Ландиком и его серьезным разговором.

— Дайте же мне мясо, — просила Гана мясника. — Я тороплюсь.

— Ничего, он подождет, — горько рассмеялся Толкош. Его злило, что она так спешит и не ценит чести, оказанной ей: ведь это честь для служанки, если он, Толкош, изволил заговорить с ней. Некуда ей торопиться!

Рыжий Якуб оглянулся и направился в сторону лавки. Толкош протянул Гане мясо, и она ушла. Якуб свернул за костел. Мясник, снедаемый любопытством, — что же будет, — пошел за Ганой. Дойдя до угла, он заметил, что фартук, рубашка и руки у него измазаны кровью. Вернувшись в лавку, он схватил топор и со всего маху вонзил его в буковую колоду. Его злило, что Ландик пойдет-таки провожать Гану. Бог знает чего он ей наговорит, может, еще и с толку собьет!..

Ландик шел с Ганой, словно с барышней. Учтиво поклонившись, он назвал свое имя, сказал, что он — служащий окружного управления; почтительно обратившись к ней, назвал ее «мадемуазель» и попросил разрешения проводить.

— Зачем? Я и одна дойду, — возразила Гана. — Мне некогда. Что вы хотели мне сказать?

— Что я вас уважаю.

— Благодарю. Что-еще?

— Что хочу пройтись с вами.

— Выберите себе ровню.

— Вы мне ровня.

— Нет. Ступайте своей дорогой. Не стоило меня задерживать. Я — не мадемуазель, — возразила Гана. Она была не столько оскорблена, сколько напугана.

Ландик не сдавался. «Глупо так навязываться, — подумал он, — но что скажет Толкош, если я сразу отступлю?»

— В моих глазах вы — мадемуазель. Разве это обращение — только для адвокатских дочек? Скорее для тех, кто честно трудится, как вы. Мы не идолопоклонники какие-нибудь, чтобы поклоняться божкам, разодетым в шляпки и шубки. Поверьте мне, дайте вашу руку.

Но Гана не подала руки. Ландик пошел рядом с ней. Он был в смятении; он не знал, о чем говорить, и болтал все, что приходило на ум, лишь бы не молчать. Гана не отвечала. Ландику казалось, что дом Розвалидов очень далеко и идут они слишком медленно. Пролететь бы это расстояние! Краем глаза Ландик следил за прохожими — не останавливаются ли они, не поглядывают ли подозрительно в их сторону, не смеются ли над ними? Не заметив ничего предосудительного, он успокоился… «В конце концов, что тут удивительного? — мысленно убеждал он себя. — Идет чиновник с кухаркой Розвалидов. Что люди могут подумать? Случайность, и ничего больше». Он спросил девушку, как ему пройти туда-то, а Гана ведет его до места, о котором он спрашивал.

У ворот Ландик не осмелился протянуть Гане руку из опасения, что она опять отвергнет ее. Приподняв шляпу, он сказал:

— До свидания, до завтра… Дайте мне руку.

— Ах, ступайте, — отрезала Гана. — Оставьте меня в покое!

Ей было неприятно, что он провожает ее до самых ворот. До чего наглый пан! Только бы из дому никто не вышел и не увидел ее с чужим, да еще с паном. Она хотела избавиться от него как можно скорее.

— Значит, до свидания?

— Ну, до свидания.

— А руку вы так и не дадите?

Протянув руку, она тут же вырвала ее и бросилась вверх по лестнице.

Выйдя на улицу, Ландик тоже почувствовал облегчение, что провожание кончилось.

Неприятно было даже подумать о завтрашнем дне и еще о пяти таких прогулках. Сегодняшней прогулкой он не был доволен. Они бежали, словно воры. Он говорил, что уважает ее, и сам же мучился, что его может увидеть кто-то из знакомых. Если бы он в самом деле уважал ее, то не боялся бы. Он говорил неправду, все — пустые слова. Демонстрация равенства? Какая же это демонстрация, если он сам все время ощущал неравенство! Никто не поверит, что он провожал Гану только из уважения к ней, из уважения к человеку. Даже сам он в этом сомневался. А она — она, как и все остальные, подумает: «Это — равенство? Ерунда!.. Скорее низость, пакость. Похоть». Толкош — и тот не поверит… Хотел показать пример Толкошу?! Куда там! Стеснялся идти рядом с Ганой! Выходит, он так же спесив, как и Толкош, да и сознает это. Тьфу!

Недовольный собой, Ландик вернулся домой, чтобы переодеться. Если бы это помогло, он надавал бы себе пощечин за то, что сморозил такую глупость и вызвался провожать Гану целую неделю. Но он дал слово! А уговор дороже денег. Нельзя отступать от своего обещания. И он сдержит его. Что задумал, сделает.

На службу идти было еще рано. Ландик бросился на диван — любимое место размышлений. Закурив сигарету и пуская дым в потолок, он решил, что, собственно, его миссия окончена, он уже показал Толкошу пример, надо только убедить мясника повторить его опыт, и тогда не придется принуждать себя к этим тягостным прогулкам. Чем интеллигентнее человек, тем легче для него общение с самыми примитивными существами, тем способнее он найти очарование и интерес, недоступные пониманию тупых и ограниченных людей… Простота и скромность — вот мудрость жизни… Чем образованнее человек, тем он проще; чем он проще, тем умнее, богаче духовно, жизнерадостнее…

Сигарета догорала. Ландик поискал глазами пепельницу, она стояла на столике, а подниматься не хотелось. Смяв горящий окурок, он бросил его в сторону печки и облизал обожженные пальцы.

«А если обожгусь, — размышлял он, — ничего. Гана — красивая девушка. Правда, несколько упрямая, диковатая. Интересно бы приручить ее и убедить, что мои намерения чисты… Но тогда это нельзя считать задачей, которую я хочу решить как можно скорее, чтобы вздохнуть с облегчением и снова быть свободным…»

Ландик вскочил с дивана.

Он решил, что не станет подражать глупцам, не будет стесняться общества кухарки. Пусть глупцы подражают умным. Он преодолеет сословные предрассудки хотя бы в себе. Если надо будет превозмочь себя, он это сделает…

Сказано — сделано. Ландик действительно провожал Гану каждое утро. Сначала она была холодна и застенчива, как в первый раз, хмурилась, отворачивалась и спешила, словно спасаясь от преследования. Ландика она не слушала, на вопросы не отвечала, сердито хмурила брови, смотрела исподлобья, пожимала плечами. Смерив его презрительным взглядом с ног до головы, она или отворачивалась с оскорбленным видом, или строптиво молчала, давая понять, что «пан доктор» не только не нравится, но больше того — он неприятен и даже противен ей. Ландик выдержал все, он словно не замечал ее неприязни. Обычно он шел рядом и говорил, говорил все, что приходило в голову. Словами он старался заглушить в себе растущее недовольство своим поведением. На четвертый день Гана осмелела. Она впервые повернулась к нему и спросила:

— Чего вы от меня хотите, пан доктор?

— Ничего, просто вы мне нравитесь.

— Почему именно я?

— Я не хочу хвалить вас в глаза.

— Чего же вы все-таки хотите?

— Вашего доверия.

— Зачем оно вам?

Ландик смутился: что ей ответить на это? Философствовать о равенстве? Признаться, что он демонстрирует равенство, показывает пример Толкошу? Нет, это слишком долго и непонятно. Надо бы сказать что-нибудь покрасивее.

— Я хочу, чтобы вы стали моей подругой, — сказал он и тут же осекся.

«Иметь подругу» в те времена означало нечто неприличное и безнравственное.

— Знаете, — поспешил он загладить свой промах, — я, как покинутый воробей, ищу безопасную ветку, на которой можно было бы покачаться.