Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд - Джим Фергюс

Но да простит меня всемогущий Бог, я больше не пророню ни слова жалобы – я буду постоянно напоминать себе, как это прекрасно – быть свободной, как я молилась об этом дне – и мои молитвы услышаны! Страх перед грядущим не идет ни в какое сравнение с жизнью, погубленной в стенах тюрьмы, ибо то была тюрьма, а никакая не лечебница, и мы были заключенными, а не пациентами. «Лечение», которое мы получали, состояло в заточении за решетку, как зверей в зоопарке – врачи обращались с нами, как будто мы пустое место, а садисты-санитары мучили нас и откровенно издевались.

Я знаю, что такое «психиатрическая лечебница» – это место, где делают из тебя сумасшедшего.

– Зачем я здесь? – возопила я, когда доктор Кайзер наконец соблаговолил осмотреть меня – со дня моего «поступления» прошло добрых две недели.

– Как зачем? Из-за половой невоздержанности! – ответил он таким тоном, точно мой вопрос был верхом наглости.

– Но я влюблена! – запротестовала я и принялась рассказывать ему про Гарри Эймса. – Родители отправили меня сюда, потому что я ушла из дома, чтобы жить невенчанной с человеком, которого они считали недостойным меня. И только поэтому. Когда им не удалось уговорить меня вернуться, они отобрали меня у него и у детей. Доктор, неужели вы не видите: я не безумнее вас?

Услышав это, доктор поднял брови и что-то нацарапал в блокноте, кивнув с мерзким лицемерным видом: «Так. Выходит, вы полагаете, что ваши родные сговорились, чтобы отправить вас сюда». Встал и ушел, и полгода я его не видела.

В начале моего пребывания в «лечебнице» надо мной проводились мучительные «лечебные» процедуры, прописанные добрым доктором. Они состояли из ежедневных «промываний» моей вагины кипятком, видимо, чтобы избавить от анормальных сексуальных влечений. В то же самое время я была вынуждена не вставать с постели – мне запретили знакомиться с прочими пациентами, читать, писать письма и вообще заниматься чем-либо. Ни медсестры, ни прочий персонал со мной не заговаривали, точно меня не существовало. Но и на этом мои унижения не закончились – меня заставляли пользоваться «уткой», хотя физически я была совершенно здорова. Но попробуй я возразить – или слезть с кровати, и это увидел бы кто-то из сестер – остаток дня и целую ночь мне пришлось бы провести привязанной к койке.

Вот в это жуткое время я и вправду сошла с ума. Как будто мало мне было ежедневных пыток – полная изоляция и обездвиженность сами по себе стали невыносимы. Мне не хватало свежего воздуха и движения – я так привыкла к прогулкам у озера Мичиган. С огромным риском ранним утром я слезала с кровати и забиралась на стул в моей палате, пытаясь рассмотреть сквозь крошечное окно, зарешеченное и затемненное, хоть проблеск света, хоть клочок зеленой травы с лужайки. Я много плакала над своей участью, но боролась со слезами, заставляла себя успокоиться. Потому что выяснила, что если доктор узнает о моих рыданиях, то к диагнозу «противоестественная похоть» прибавится «истерия» или «меланхолия»… что непременно означало бы новые пытки.

Позвольте мне рассказать здесь, в первый и последний раз, правду о том, почему меня заточили в лечебницу.

Четыре года назад я полюбила человека по имени Гарри Эймс. Гарри был на шесть лет старше и работал бригадиром на элеваторе моего отца. Мы познакомились в нашем доме, куда Гарри часто приходил к отцу обсудить дела. Гарри – очень привлекательный, хоть и с несколько грубоватыми чертами лица, парень с сильными руками и уверенностью в себе, какая присуща работягам. Анемичные юнцы из хороших семей, с которыми предлагалось общаться за чаем и котильоном девушкам моего круга, не шли с ним ни в какое сравнение. Я совершенно потеряла голову перед его обаянием, одно цеплялось за другое, и… ну да, по меркам иных я действительно оказалась похотливой.

Мне не стыдно признаваться в этом – я была девушкой сильных эмоций и сексуальных желаний. И вовсе не отрицаю этого. Я рано созрела, и стеснительные юноши «нашего» узенького круга робели передо мной.

Гарри оказался другим. Он был мужчиной: меня тянуло к нему, как бабочку к огню. Мы стали тайно видеться; оба прекрасно знали, что мой отец никогда не смирится с нашими отношениями, и Гарри очень пекся о том, чтобы о них никто не узнал – ведь он потерял бы работу. Но и сил устоять друг перед другом, расстаться, мы не нашли.

В первый же раз, когда я легла с Гарри, я забеременела нашей дочерью, Гортензией. Право слово – я почувствовала, как она возникла в моем чреве в момент кульминации нашей любви. Должна сказать, Гарри повел себя как джентльмен и сразу взял ответственность на себя. Он предложил брак, но я наотрез отказалась, потому что, хотя я любила его и сейчас люблю, я женщина самодостаточная, кое-кто бы сказал – нетипичная. Однако отказываться от ребенка я не собиралась, так что без объяснений покинула родительский дом и поселилась с любимым в ветхом домике на берегу Чикаго-ривер, где мы какое-то время просто и скромно жили в любви и согласии.

Разумеется, отец быстро узнал о том, что натворил его бригадир, и уволил его. Но вскорости Гарри нашел место у одного из его конкурентов, а после и я устроилась на работу. Это была фабрика по обработке тушек луговых тетеревов, которые в изобилии водились в прерии – их ловили и продавали в Чикаго. Работа оказалось грязной и тяжелой – девиц моего круга совершенно точно к такому не готовили. В то же самое время я ощущала странное освобождение – я жила в реальном мире и сама в нем обустраивалась.

Я родила Гортензию и почти сразу же забеременела снова – сыном Уильямом, моим сладким Уилли. Попыталась наладить отношения с родителями – я хотела, чтобы они общались с внуками и не судили слишком строго за то, что я искала иной участи. Но мать закатывала истерики всякий раз, когда я пыталась встретиться – вот бы кого поместить в лечебницу вместо меня; отец же отказывался видеться со мной даже тогда, когда я приходила к ним домой. В конце концов я перестала к ним ходить и кое-как узнавала новости от своей старшей замужней сестры, тоже Гортензии.

Ко времени рождения Уилли наши с Гарри отношения стали портиться. Не знаю – может, отец уже тогда подослал людей, потому что он изменился за пару недель, стал точно чужим. Начал пить и пропадать где-то ночами, а когда возвращался, я чувствовала, что он был с другими женщинами. Это разбивало мне сердце – ведь я все еще любила его. Тем не менее я радовалась, что не стала выходить за него замуж.

В одну из таких ночей в наш дом явились пособники отца. Они выбили дверь и ворвались внутрь; с ними была медсестра, которая подхватила детей и увела их, пока мужчины держали меня. Я сопротивлялась со всей силой, на какую была способна – лягалась, кусалась и царапалась, но, конечно, впустую. С той ночи я больше не видела своих детей.

Меня отвезли прямиком в психиатрическую лечебницу, где обрекли на постельный режим ночью и днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, не оставляя мне ничего, чтобы занять время, кроме ежедневных пыток и мыслей о моих малютках – я теперь не сомневаюсь, что они живут с моими родителями. Не знаю, что сталось с Гарри, и не могу не думать о нем… (Гарри, Гарри, любовь моей жизни, отец моих детей – неужели отец заплатил тебе золотом, чтобы ты отдал меня его головорезам среди ночи? Неужели ты продал ему собственных детей? А может, он просто велел тебя убить? Должно быть, я никогда не узнаю правду.)

Все мои несчастья – лишь оттого, что я полюбила человека не своего круга. Разбитое сердце, пытки и наказание лишь за то, что я захотела подарить миру вас, мои дети. Черное и беспросветное отчаяние – за то, что я не захотела жить, как все…

О, но в свете того, куда я сейчас еду, я понимаю: раньше мне и невдомек было, что это такое – быть «не как все». Позвольте рассказать о том, что предварило мой отъезд. Пару недель назад в лечебницу, в комнату дневного пребывания для дам пришли мужчина и женщина. Из-за природы своего «заболевания» – «половой невоздержанности», как значилось в сопроводительных документах (ложь и фальсификация – скольких еще заперли по той же причине!) я оказалась среди пациенток, которым строго-настрого запретили сообщение с противоположным полом – должно быть, из опасений, что я стану с ними совокупляться. Господи! С другой же стороны, кое-кому из мужской части персонала мой диагноз показался приглашением в мою палату посреди ночи. Сколько раз я просыпалась от удушья, когда на меня всем телом наваливался один особенно омерзительный санитар по имени Франц – жирный, вонючий немец, рыхлый и потный. Помоги мне, Господи – я молилась, чтобы он умер…

Мужчина и дама оценивающе рассматривали нас, точно скотину на рынке. Выбрав человек шесть или семь, они отвели нас в комнату для персонала. Среди избранных не оказалось пожилых или откровенно и безнадежно спятивших – из тех, кто целыми днями раскачивался туда-сюда, или плакал, или беспрестанно и многословно спорил с демонами у себя в голове. Нет, этих несчастных обошли стороной, отобрав для встречи с визитерами лишь самых «привлекательных» из нас, безумиц.