Вечный Адам - Жюль Верн

Прогулка увлекла его к дому, и он остановился перед глубокой ямой, в которой валялись всяческие инструменты. Здесь в самый короткий срок будет заложен фундамент нового сооружения, которое удвоит площадь его лаборатории. Но в этот праздничный день рабочие отдыхали, предаваясь разного рода удовольствиям.

Софр машинально отметил объем выполненной работы и думал о том, что еще предстояло сделать, как вдруг в сумраке котлована его взгляд наткнулся на блестящую точку. Заинтригованный, он спустился вниз и выкопал необычный предмет из земли, закрывавшей его на три четверти.

Выйдя на свет, зартог внимательно исследовал находку. Она походила на футляр, изготовленный из неизвестного серебристого металла зернистой структуры; от долгого пребывания в земле он потерял первоначальный блеск. Футляр состоял из двух частей, вставленных друг в друга, на что указывала боковая выемка. Софр попытался открыть его.

От первого же усилия металл, разъеденный временем, рассыпался в пыль, обнаружив содержимое — свиток из сложенных листков, испещренных странными знаками, регулярный характер которых говорил, что это, без сомнения, какие-то неведомые науке письмена.

Вещество, из которого был сделан свиток, тоже до сих пор не встречалось зартогу.

Софр затрепетал от возбуждения; он ворвался бегом в лабораторию и, бережно расправив на столе драгоценную находку, начал внимательно изучать ее.

Откуда эти записки? Каково их содержание? Бот два вопроса, которые сами собой возникли в его голове.

Чтобы ответить на первый, следовало сначала ответить на второй. Необходимо прочитать, а затем перевести текст.

По плечу ли ему такая задача? Зартог Софр ни секунды не сомневался в своих силах; не медля, он лихорадочно принялся за работу.

…Прошли долгие, долгие годы. Софр был неутомим. Не отчаиваясь, он продолжал методическое изучение таинственного документа, шаг за шагом продвигаясь к расшифровке. И наступил наконец час, когда ключ к, казалось бы, неразрешимому ребусу был найден. Зартог Софр не без запинок и пока с большим трудом перевел текст на язык людей Четырех Морей и прочитал следующее:

С этой даты я поведу свой рассказ, хотя в действительности пишу его совсем в другое время и в другом месте. В подобном деле, полагаю, порядок особенно необходим. Поэтому лучше всего известные мне факты изложить в форме дневника — день за днем.

Итак, с двадцать четвертого мая я начинаю свое повествование в надежде, что ужасные события, о которых пойдет речь дальше, послужат хорошим уроком для человечества, если, конечно, человечество еще имеет право рассчитывать на какое-нибудь будущее.

Остается только решить, на каком языке писать. На хорошо знакомом английском? Или испанском? Нет! Только на языке своей родины — на французском!

В тот день, двадцать четвертого мая, я пригласил к себе в гости на виллу в Росарио ближайших друзей.

Росарио — город, вернее — бывший город в Мексике, на берегу Тихого океана, немного южнее Калифорнийского залива. Десятком лет ранее я обосновался здесь, чтобы управлять своим серебряным рудником. Дело процветало, я был богат, даже очень богат — это здорово смешит меня сегодня! — и рассчитывал вскоре вернуться в отчий дом — во Францию.

Моя роскошнейшая вилла располагалась на вершине обрывистого берега, по стометровому склону которого был разбит сад. Позади виллы местность продолжала постепенно повышаться; извилистые тропы вели на хребет высотой более полутора тысяч метров над уровнем океана. Сколько раз я поднимался сюда пешком или на моем чудо-автомобиле мощностью в тридцать пять лошадиных сил — лучшей из лучших французских марок.

Я приехал в Росарио вместе с сыном — прелестным юношей двадцати лет; позже, после смерти дальних, но очень дорогих моему сердцу родственников, я взял на воспитание их дочь, Елену, круглую сироту без средств к существованию. С тех пор прошло пять лет. Жану исполнилось уже двадцать пять, а Елене — двадцать. В глубине души я предназначал их друг другу.

Мы обзавелись надежной прислугой: камердинер Жермен, лихой и смышленый шофер Модест Симонá, две женщины — Эдит и Мари, дочери нашего садовника Джорджа Рэлея и его жены Анны.

В тот день, двадцать четвертого мая, мы собрались за столом при свете ламп, питаемых энергией от генератора, установленного в саду. Кроме нас троих присутствовали еще пятеро гостей — англичане (среди них — доктор Бетерст) и мексиканцы (представленные, в частности, доктором Морено).

Эти два замечательных ученых крайне редко соглашались друг с другом, но для меня главным было то, что они славные люди и лучшие друзья на свете.

Еще двух англосаксов звали Уильямсон (он являлся владельцем городских рыбных промыслов) и Роулинг, выращивавший в окрестностях Росарио ранние овощи, на которых надеялся вот-вот сколотить приличное состояние.

Наконец, пятым был мексиканец дон Мендоса — председатель трибунала Росарио, человек необыкновенного ума и неподкупный судья.

Мы благополучно завершили трапезу. Я забыл те незначительные фразы, что произносились за столом. И наоборот, помню все, что было сказано за сигарами после обеда.

Не то чтобы этот разговор показался мне очень важным сам по себе, но последовавшие вскоре жестокие события придали ему столько значительности, что он никогда не сотрется из моей памяти.

Каким-то образом — не важно, каким! — наша вялая беседа коснулась темы потрясающего прогресса, достигнутого человеком. Доктор Бетерст как бы между прочим заметил:

— Наверное, Адам и Ева (понятно, что, как истинный англосакс, он произносил эти имена Эдем и Ива), возвратившись на Землю, были бы здорово удивлены!

Данное утверждение послужило толчком к дискуссии. Ревностный дарвинист, убежденный сторонник теории естественного отбора, Морено спросил ироническим тоном у Бетерста, верит ли тот всерьез в легенду о Рае. Бетерст ответил, что он прежде всего верит в Бога, и раз существование Адама и Евы утверждается Библией, он отказывается дискутировать на эту тему. Морено быстро возразил, что в Бога он верит не меньше своего оппонента, но первый мужчина и первая женщина скорее всего были мифом, символом, и, следовательно, нет ничего святотатственного в предположении, что Библия таким образом передает то, как созидательная сила вдохнула жизнь в первую клетку, от которой произошли все остальные. Бетерст нанес ответный удар, сказав, что объяснение неправдоподобно, и что до него, то он предпочитает считать себя прямым произведением божественной воли, чем непосредственным потомком более или менее человекоподобных приматов…