Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго» - Борис Вадимович Соколов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оба они метались между друг другом и прежними семьями. В конце ноября 1931 года Евгения Владимировна Лурье писала Пастернаку из Берлина: «Какое счастье, когда можно так плакать вовсю, как я сейчас реву, это когда горе заходит так далеко, что рвется само наружу... Я уехала из Москвы, я помнила твои слова - ты и Женичка моя семья, я не заведу себе другой, Зина не войдет в мою жизнь. Моя голова пухнет. Я плачу как проклятая - неужели же все правы, а я виновата. За что, за то, что любила так крепко тебя. Ты так плохо видишь нас с Женичкой, ты то возвышаешь до героев, - то низводишь до кого-то жалкого, кто всегда упрекает и плачет. А мы совсем простые».
Рассказывая задним числом о событиях той страшной зимы, Пастернак писал Ольге Фрейденберг 1 июня 1932 года:
«Сколько неразрешенных трудностей с квартирой (нам с Зиной и ее мальчиками некуда было деваться, когда очистили Волхонку, и надо исписать много страниц, чтобы рассказать, как все это рассовывалось и рассевалось). Невозможным бременем, реальным, как с пятнадцатилетнего возраста сурово реальна вся ее жизнь, легло все это на Зину. Вы думаете, не случилось той самой «небылицы, сказки и пр.», о которой Вы и слышать не хотели и от безумья которой меня предостерегали? О, конечно! Я и на эту низость пустился, и если бы Вы знали, как боготворил я Зину, отпуская ее на это обидное закланье. Но пусть я и вернулся на несколько суток, пройти это насилье над жизнью не могло; я с ума сошел от тоски. Между прочим, я травился в те месяцы и спасла меня Зина. Ах, страшная была зима».
В свою очередь, в мемуарах Зинаида Николаевна рассказывала, как она выхаживала Пастернака после отравления йодом. Воспоминания об этом запечатлены в «Докторе Живаго»:
«И вдруг он понял, что он не грезит и это полнейшая правда, что он раздет и умыт, и лежит в чистой рубашке не на диване, а на свежепостланной постели, и что, мешая свои волосы с его волосами и его слезы со своими, с ним вместе плачет, и сидит около кровати, и нагибается к нему Лара. И он потерял сознание от счастья.
В недавнем бреду он укорял небо в безучастии, а небо всею ширью опускалось к его постели, и две большие, белые до плеч, женские руки протягивались к нему. У него темнело в глазах от радости, и, как впадают в беспамятство, он проваливался в бездну блаженства... Как хорошо было перестать действовать, добиваться, думать и на время предоставить этот труд природе, самому стать вещью, замыслом, произведением в ее милостивых, красоту расточающих руках!»
Зинаида Николаевна вспоминала: «Мне было больно, что Борис Леонидович живет с моими детьми и разлучен со своим сыном. По-человечески вполне понятно, что Борис Леонидович мучился угрызениями совести. Впоследствии эти переживания были ярко выражены в том месте романа, где Лара приезжает с дочкой Катей к Живаго и ему очень не хочется, чтобы Катя легла в кроватку его сына».
Такие же угрызения совести Зинаида Николаевна испытывала по отношению к Генриху Густавовичу и Евгении Владимировне: «Евгения Владимировна мучилась. Я собрала свои вещи и села на извозчика, попросив Александра Леонидовича передать брату, что, несмотря на мое большое счастье и любовь к нему, я должна его бросить, чтобы утишить всеобщие страдания. Я просила передать, чтобы он ко мне не приходил и вернулся к Евгении Владимировне.
Я ощущала мучительную неловкость перед Генрихом Густавовичем, но он так благородно и высоко держал себя в отношении нас, что мне показалось возможным приехать к нему. Я не ошиблась. Я сказала ему, чтобы он смотрел на меня как на няньку детей, и только, я буду помогать ему в быту, и от этого он только выиграет. Он хорошо владел собой и умел скрывать свои страдания. Меня поразили его такт и выдержка. Мы дали друг другу слово обо всем происшедшем не разговаривать. Я сказала ему, что по всей вероятности, моя жизнь будет такова: я буду жить с детьми одна и подыщу себе комнату. Я находила утешение в детях, которым отдалась всей душой, и мне тогда казалось, что это хорошо и нравственно».
Однако вскоре связь Зинаиды Николаевны с Пастернаком возобновилась. И пришел черед страдать Нейгаузу. Зинаида Николаевна узнала, что быт его пришел в катастрофическое состояние и он начал пить. Тогда она ускорила приезд в Москву родителей Нейгауза. Она вспоминала: «Когда я бросила Генриха Густавовича, его отец написал мне суровое письмо. Там была такая фраза: «Гарри говорит, что Пастернак гений. Я же лично сомневаюсь, может ли гений быть мерзавцем». Но, к всеобщему удивлению, этот самый отец, придя к нам на Волхонку познакомиться с Борисом Леонидовичем и, несмотря на свои девяносто с лишним лет, стал ежедневно приходить к нам пешком с Трубниковского...» А вскоре Генрих Густавович женился на своей давней любовнице Милице Сергеевне Прохоровой, из рода знаменитых фабрикантов, от которой у него еще в 1929 году родилась дочка Милица. Его быт наладился.
А вот Евгения Лурье после развода несколько раз побывала в психиатрических клиниках. В конце жизни она постоянно перечитывала «Доктора Живаго» и находила много общего между собой и главной героиней романа. Но большинство современников и исследователей считали и считают, что ее черты отразились прежде всего в Тоне Стрельниковой.
Но любви Пастернака к Зинаиде Николаевне хватило всего лишь на десятилетие. Уже в мае 1941 года он собирался уйти из семьи. Помешала война. А потом, встретив новую любовь, он решил не повторять ошибки начала 30-х годов и больше ничьей семьи не разрушать. И стал жить с Ольгой Ивинской, не уходя от прежней семьи.
В конце жизни поэт говорил Ольге Ивинской, что был влюблен скорее в волшебника Гарри, чем в его жену, хотя тогда и не осознавал этого.
Когда в конце 40-х и в 50-е годы Пастернак жил как с любовницей с Ольгой Ивинской, Зинаида Николаевна осталась при нем в качестве домохозяйки и воспитательницы его детей. Угрызения совести не позволяли ее бросить. Поэтому последнее десятилетие своего земного существования поэт вынужден был жить двойной жизнью - на два дома.
С конца 40-х годов именно Ивинская стала главным прототипом Лары.
Беседуя
