Легко (сборник) - Сергей Малицкий

— Стоп, стоп, стоп! — Илья Петрович замахал руками. — Владимир Ильич, разбудите его.

Владимир Ильич Барханов, прокурор города, постоянно страдающий от невозможности в полную силу обвинять и карать, немедленно ткнул Кротова локтем в низ живота, отчего по телу Нерона Ивановича прошла легкая рябь, переходящая в плавное волнение.

— Нерон Иванович! — продолжил Илья Петрович. — Вы не поняли. Речь идет о природном явлении. Может быть, еще кто-то не понял? Василий Николаевич? Вы знаете, что такое метеорит?

За спиной Ильи Петровича появилась согбенная фигура Василия Николаевича. Василий Николаевич был вторым замом Ильи Петровича, и сам свою должность называл городским громоотводом. Он притягивал к себе все городские несчастья и негласно среди горожан считался виновником всех бед, коих им не удавалось избежать. Этому способствовали: буква «Ч» в конце его фамилии, жесткие курчавые черные волосы, бесцветные страдальческие глаза человека с больной то ли печенью, то ли совестью, и здоровый румянец на щеках, несмотря ни на что.

— Безусловно, Илья Петрович, — вздохнул Василий Николаевич. — Метеорит есть небесное тело, пожаловавшее в нашу атмосферу из космоса и достигшее поверхности Земли.

— О! — поднял палец Илья Петрович. — Небесное тело.

— Тело? — встревожено переспросил Лафетов.

— Сергей Сергеевич, — успокоил его Грядищев. — Это не то тело, о котором вы подумали. Но я вижу, что некоторые слишком легкомысленно относятся к происшедшему. Не забывайте про всякие излучения и облучения. Кто его знает, где он там летал? И упал он в мало, но населенной части нашего города. Никому сегодня ночью не привиделись ряды черных гробов вдоль дороги? А? Все проснулись?

Присутствующие непроизвольно представили караваны катафалков, одновременно вздрогнули и заерзали.

— Спокойно! — оборвал возникшее гудение Илья Петрович. — Спокойно. Ситуация под контролем администрации. Сейчас я хочу довести до сведения присутствующих информацию о наших дальнейших действиях. Напоминаю, в городе объявлено осадное положение. Это значит, что на всех въездах и выездах будут установлены пропускные пункты и начнется контроль и проверка документов. В семь часов ноль-ноль минут по местному радио и телевидению будет передано мое обращение к народу, которое успокоит людей и не допустит паники. Тем не менее, нами установлены два кольца оцепления: первое по периметру зоны, надеюсь, мы не будем больше добавлять слово «поражения», второе кольцо в радиусе триста метров от первого. Нашими силами мы предпримем меры по вызволению попавших в зону и их последующей временной изоляции. Нашими же силами мы предпримем меры по изучению и оценке настоящего явления. На время разрешения кризисной ситуации руководство городской жизнью переходит к назначенному мною комитету в лице всех присутствующих со мною во главе. Штаб комитета будет располагаться в непосредственной близости от зоны на улице Миклухо-Маклая, на территории городского сквера. Представители президента и МЧС извещены, план наших действий одобряют и скоро прибудут на место. Предлагаю на этом первое заседание комитета закончить и собраться в полевом штабе в восемь часов ноль-ноль минут. Да. Движение трамваев будет организовано по маршруту номер два. Маршрут номер один и номер три находятся в пределах зоны. И, надеюсь, что не придется повторять — полная секретность! Конкретные задания члены комитета получат в полевом штабе. Есть еще вопросы? Что? Что еще, Николай Николаевич?

— Извините, Илья Петрович, а как установили границы зоны, если приборы не регистрируют никаких излучений?

— По цветам.

— Не понял, Илья Петрович? — снял очки Пичугин.

— По цветам, Николай Николаевич. В пределах зоны все цветет.

07

Что-то было не так. Привычно и буднично кричал петух во дворе. Щебетали более мелкие и, наверное, еще более глупые птицы. Ярким кружевным узором отпечатывалось на желтом крашеном полу солнечное окно. Покачивался самодовольный фикус от шального ветерка. Почему мы понимаем, что были счастливы только тогда, когда счастье уже смотрит нам вслед? Куда мы спешим? Может быть, действительно что-то есть неведомое за гранью, за горизонтом, за ужасающим «ничто», если гонит нас туда бесчисленным косяком время, как гонит серых гусей на холодный север безусловный и неумолимый инстинкт? Или не все в воле нашей? И мы просто несемся по ухабам за уходящим поездом, как собачка, пристегнутая к последнему вагону тяжеленной цепью, более тяжелой, чем она сама?

Что-то было не так в это утро в окружающем пространстве. Павлик привстал на кровати, сбросил одеяло и опустил босые ноги на холодный пол. В комнате стояла на коленях бабушка и молилась. Она шептала что-то невнятное, напевала, причитала, даже стонала, как иногда стонут старые колдуны-индейцы в американских фильмах, и тыкала, тыкала, кланяясь, щепотью пальцев в лицо, живот, плечи, в лицо, в живот, в плечи, в лицо, в живот, в плечи… Павлик посмотрел в передний угол, где за малиновой лампадой, в черной, проолифленной глубине жили миндалевидные глаза, и почувствовал, что ему надо уйти. Он взял джинсы, превратившиеся от старости в шорты, майку, сунул ноги в истоптанные кроссовки и вышел из горницы. Сени существовали таинственной жизнью нелепых старинных предметов, пыльных сундуков, цветных узлов и полосок света, пробивающихся через узкие щели в неожиданно высокой крыше, и встретили его настороженной прохладой. Павлик поплевался зубной пастой и погремел умывальником, пытаясь смочить кончиками пальцев только глаза.

— Ну, вот еще, — бабушка, веселая и помолодевшая, была уже рядом. — Так не пойдет. Кто ж так умывается? Кто у меня внук: мужик или неизвестно кто? Ну-ка! Водичка, водичка, умой Павлику личико.

Она набрала в сухую, скошенную ревматизмом ладошку воды и, слегка придерживая внука другой рукой за затылок, растерла по лицу, шее и ушам утреннюю свежесть, норовя пустить холодную струйку между загорелых лопаток, и, не прислушиваясь к жалобному поскуливанию, вытерла потомка жестким полотенцем. На столе уже стоял стакан молока, лежали куски черного хлеба, напитавшиеся на солнечном подоконнике особым хрустящим ароматом, сквозь зелень укропа парила свежесваренная картошка. Что может быть вкуснее?

— Павлик! — голос бабушки раздавался уже со двора. — Ешь за столом!

Где там! Запихивая хлеб в карман, вытирая с губ молоко, Павлик уже летел с крыльца, через палисадник с анютиными глазками, в калитку и на улицу.

Что-то было не так. Заросшая зеленой травой улица Емельяна Пугачева одним концом ныряла в переполненный бурьяном овраг, вторым, минуя два десятка домов, упиралась в улицу Парижской коммуны как раз между улицами Муромская и Розы Люксембург. Ничего особенного в самой улице Емельяна Пугачева не было. Может быть, только особенная воинственность отличала живущих на ней мальчишек. Поэтому их соперники с улицы Водопьянова, приходившие иногда драться, собирая по дороге сторонников, проживающих либо на улице Бакинских комиссаров, либо на улице Степана Разина, параллельных улице Пугачева, убегали, как правило, обратно на свою улицу Водопьянова напрямик через овраг, вытаптывая полутораметровую крапиву и размазывая по лицам кулаками кровь пополам со слезами. Именно поэтому учащиеся ближайшей школы вопреки историческим реалиям твердо считали, что Емельян Пугачев был гораздо круче Степана Разина и неоднократно бивал его при личных встречах.