Площадь отсчета - Мария Правда

— Откудой взялся–то? Батюшки!

Серега не мог говорить. Он только сейчас понял, что приходить ему сюда было совсем не нужно, но куда еще было идти, он не знал.

— Ты поди, барыня звонила, поди, — сердито сказал Федор Матрене и поставил стаканы на стол. Была у Федора привычка шмыгать носом, когда сердился, и все время, пока Серега рассказывал свою несчастную историю, раздавалось это недовольное шмыганье. Особенно не понравилось ему про Конституцию.

— От ведь выдумали чего, — бормотал Федор, ожесточенно, со скрипом, перетирая один и тот же стакан, — от ведь, дрянь такая!

— Да я понял щас, дядь Федь, — взмолился Серега, — так ведь, бес его знает, все пошли и я пошел…

— Все пошли… Все пошли… а головой–то! Все пошли — и я пошел. Все в пролубь, и я в пролубь!

— Дядь Федь!

— Отвести тя сейчас за ухо — да до первой квартальной будки, — в сердцах говорил Федор, наваливая полную тарелку дымящейся каши, — а то возьмут тебя здесь… а нам самим до себя! Неровен час — все вместе да на съезжую! Ешь, окаянный, ешь. Что я квартальному скажу? Что я матери твоей скажу?

Серега, жмурясь, жадно глотал обжигающую кашу.

— Как безобразить, так никто не думает, а как ответ держать, так никто не знает, — он снова зашмыгал. Господа за стеной продолжали шуметь и разговаривать, но он уже знал, что это в последний раз они собрались — слышал, что говорят, не глухой. А что дальше будет — Федор не знал. Знал только, что Серега, в своем ободранном мундире, тут, на кухне, совершенно не нужен. Вошла Матрена, прислонилась к косяку и, по–деревенски взявши себя под сиськи, жалостливо глядела на Серегу. Тот уже старательно скреб ложкой по дну тарелки.

— Вот что Мотря, — командовал Федор, — посмотри там из старого платья, что барин мне на именины отдавал, порты, рубаху там… приодеть этого орла. А то как придут — а у нас солдат беглый греется!

— А придуть? — испуганным шепотом спросила Матрена.

— Придуть, придуть, куда денутся! Дело государское! Тебе про то знать не положено… давай, шевелись, только ей языком болтать… доболтаешься…

— Ох, Царица небесная, — Матрена метнулась в свою каморку. Федор сел к столу, пошмыгал носом, помолчал, значительно посмотрел на племянника, и Серега понял, что сейчас будет ему решение.

— Ночь поспи, — Федор указал глазами на печь, — а утром шагом марш к себе обратно — с повинной. Простите, скажи, дурака, бес попутал. И надейся на волю божью да на милость царскую, крепко надейся. У нас тебе оставаться никак невозможно. Барина нашего ты, сам баил, видел, где быть не положено…

Серега горько кивал. Федор налил в два стакана господской беленькой из хрустального графина. Они выпили молча, закусили крупными листами квашеной капусты, которая никогда, по приказу барина, не переводилась в доме. Вошла Матрена, положила одежду на лавку и опять встала на свое место, к косяку.

— Вишь, как человек в гордыне своей заносится, — тихо говорил Федор, — а все от ума, от ума… Ведь чего не жилось? Жалованья полторы тыщи ассигнациями, да хоромы казенные, да две лошади, да корова, да летось свинью держали… Чего не жить? Да жисть така — помирать не надо! А теперь чего? То–то, брат! Не знаешь…

— Да где мне знать, — горестно спрашивал покрасневший, захмелевший Серега, — да где мне знать? Все пошли — и я пошел. Свобода вышла, баили, я и пошел!

— Свобода! — мрачно протянул Федор и налил по второй, — да кому она нужна свобода–та? Лавки погромили, губернахтора порешили… Не свобода, а безобразие одно!

НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ, 14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВЕЧЕР

Его должны были убить в числе первых — он стоял по самому центру каре. Слева и справа от него падали люди. Оглушительно визжала картечь, и еще ему казалось, что он слышит льющующся воду — это в промежутках между залпами было слышно, как кровь выливается на снег. Он видел, как брат Михаил с остатками Московского полка устремился на Неву. Брат Александр бросился в другую сторону — туда было ближе, и он побежал за гвардейцами по Галерной. Пушки передвинули, покатили в наступление, и картечь ударила им вдогонку по узкой улице. Это было страшнее, чем на площади. Весь коридор улицы был заполнен хищными картечами, солдаты с криками бросались в стороны, прячась от выстрелов за колонны подъездов, за цоколи зданий, но железо догоняло их быстро, выщелкивая куски камня из домов, окатывая бегущих стеклом разбитых оконниц. В последний раз он видел Александра шагах в двадцати, кажется, тот пытался построить солдат и остановить бегство. Еще один залп — все рассыпались, Александр исчез. Бестужев увидел приоткрытые чугунные ворота какого–то богатого дома и бросился туда. Перед ним бежал и упал на бок — прямо под ноги — молодой гвардеец — пуля пробила его насквозь, кровь брызнула из обоих отверстий — и на груди и на спине. Бестужев, не останавливаясь, проскочил в ворота. Они тут же закрылись, и Николай Александрович только сейчас увидел, что рядом с ним стоит высокий пожилой человек в дорогом бархатном халате с кистями, видимо, хозяин дома, который как–то странно вращая плечом, задвигает засов. Еще он увидел, что человек этот однорук — левый пустой рукав халата заправлен за пояс. Он смотрел сквозь решетку на упавшего гвардейца.

— Этому мы уже вряд ли поможем, — спокойно сказал однорукий. — Могу я спросить, кто вы?

Бестужев, запыхавшийся от быстрого бега, вместо ответа распахнул на себе шинель и показал крест и шитье на мундире.

— Пойдемте со мною, — сказал незнакомец. Видимо, он выбежал из дома, услышав выстрелы, — пойдемте, пойдемте, — он, чуть прихрамывая, но быстро шел через большой двор. «Не был ли я здесь когда–нибудь? Какой–нибудь бал?» — рассеянно думал Бестужев, спеша за ним. Особняк был роскошный, фасадом на Английскую набережную, анфилада ярко освещенных зал поражала воображение. Мраморные скульптуры (эта Артемида слева — не Канова ли?), блестящие гранитные колонны, картины европейских мастеров в золотых рамах, персидские ковры… настоящий дворец.

— За мной, за мной, — покрикивал хозяин, летя вперед, только мелькали развевающиеся полы его халата, — извольте сюда, здесь нам будет покойнее.

Они оказались в библиотеке, которая сделала бы честь самому дорогому лондонскому клубу. Шкафы красного дерева неимоверной высоты были плотно уставлены тысячами книг в великолепных переплетах. Лампы италиянского стекла на низких малахитовых столиках подчеркивали уют и роскошь комнаты. Кто бы он ни был, этот неизвестный, сомнений в его сказочном богатстве не оставалось.

— Вот мы и пришли, — как ни в чем ни бывало сказал хозяин дома. — С кем имею честь?

— Я должен предупредить вас, сударь, об одном обстоятельстве, — быстро сказал Бестужев, — события, которым были вы свидетелем, непосредственно касаются меня — я один из предводителей оных. Вам предоставляется возможность либо выдать меня властям, либо оказать мне покровительство. Мое имя…

— О, спокойно голубчик, трещать нет нужды, — сказал хозяин дома, на которого поспешное признание Бестужева, видимо, не произвело особенного впечатления, — мне довольно будет вашего имени–отчества.

— Николай Александрович…

— Александр Иванович, к вашим услугам, — поклонился хозяин. У него было необыкновенно выразительное смуглое породистое лицо, умные карие глаза под густыми черными бровями, голова при этом была почти полностью седа. В кабинете висело несколько его поясных портретов в молодости, в генеральской форме, в орденах, в лентах. Бестужев понял, к кому он попал в гости — это был граф Остерман — Толстой, герой Бородина, потерявший руку под Кульмом. О чудачестве и богатстве его ходили легенды. Впрочем, обстоятельства призывали к анонимности, и Бестужев не сообщил графу о своей догадке.

— Присаживайтесь поближе к огоньку, любезный Николай Александрович, не угодно ли трубочку?

Мысль о табаке вызвала у Бестужева легкую тошноту.

— Вы очень добры, милостивый государь, но я с утра…

— Ничего не ели, — закончил его мысль граф, — и мы сей недостаток устраним.

Пока он распоряжался, Бестужев, сидя в огромном кожаном кресле, собирался с мыслями. В этом доме он чувствовал себя в полной безопасности, но неизбежно навлекал риск на хозяина. Лакей в пудреном парике в мгновение ока сервировал стол. Рябчик в гречневой каше, тонко намекающей на патриотизм графа, был превосходен, но Бестужев был слишком голоден, чтобы оценить ужин по достоинству. Покуда он ел, Александр Иванович неторопливо прохаживался перед камином. На лице его не было ни тени беспокойства.

— Ну-с, — заговорил граф, когда Бестужев расправился с рябчиком, бросил салфетку и откинулся в креслах, — что вы намерены предпринять? Да, и отведайте моей мадеры, голубчик, мне привезли ящик из Парижа, чудесная штучка…