Мертвый язык - Павел Крусанов

– Смертельный номер – выход в открытый космос без скафандра, – тихо сказала Настя, и голос ее густо отозвался, прогудел в пустом зале, как шмель в банке.

И тут, будто вняв видению Егора, четкий силуэт Тарарама чуть замутился, подернулся опаловой дымкой и на глазах стал подтаивать, плыть, истончаться. Казалось, Рома уже не касается ногами стола, а парит в воздухе, точно призрак. Парит и вздрагивает вместе с колеблемым шорохами жизни эфиром, словно и сам соткан из каких-то невесомых газообразных волокон.

– Да тащите же его оттуда! – крикнула Катенька и, вскочив на стул, дернула призрачного Рому за ногу.

Действие получилось решительным и сильным. Столы пошатнулись, Тарарам подался вперед, потерял равновесие и, ухватившись за тянущегося к нему со стремянки Егора, вместе с ним и стремянкой с грохотом рухнул на пол. От толчка (падая, Тарарам оттолкнулся от шаткой опоры) ножки верхнего стола соскочили с крышки нижнего, и верхний стол полетел в противоположную сторону. К счастью, Катеньку с Настей он не задел.

– Ромка, милый мой, родной, любимый, цел?! – бросилась к Роме порывистая Катенька.

Тарарам был цел. Упруго, как на пружине, поднявшись на ноги, он оглядел пространство глазами, полными грозного огня, и заговорил.

Егор, забыв про боль в ушибленном локте, так и сидел на полу. Катенька, не добежавшая до глашатая нового закона, и Настя, с писком отскочившая от грохнувшегося стола, тоже замерли на месте, жадно ловя всем своим существом излучаемый Ромой смысл. “Времена сновидений, где слуги заняли место господ”, – говорил Тарарам, и слова его фейерверком взрывались в головах слушавших. “Голодное чрево пьянеет от хлеба”, – говорил он, и лица людей озарялись светом истины. “Танец должен сделаться работой, а работа – танцем, чтобы радость и дело стали одним”, – говорил он, и черные стены раздвигались в даль, открывая мокрые ночные луга, усеянные палыми звездами. “Собака не может быть свободной, но лишь бездомной – свободные собаки остались волками”, – говорил он, и слова его сгоняли пелену над бездной. “Господа не воруют и не клянчат подачек. Так есть, и границы неравенств должны быть незыблемы – пытаясь понять вора, ты впускаешь вора в свое сознание”, – говорил он, и в сумеречной дали заря проливала первую кровь. “Обещания следует выполнять. Так же, как и угрозы”, – говорил он, и не оставалось сомнений, что впредь иначе не будет.

Тарарам, действительно, знал, чего хотел. И если Егор излившейся из него в этом зале песней всего лишь очаровывал, ласкал и ранил, то слова Тарарама воткнули Егора в реальность, как штепсель в розетку. Закон явился. Мир дрогнул. Над городом бушевала гроза, туго набитая, как фартовая сеть рыбой, громом и молнией.

Сколько продолжалась эта пламенная проповедь, Бог весть. Все очнулись, когда во внезапной тишине в дверях раздался всхлип. Егор обернулся. На пороге зала стоял охранник и смахивал упавшую на желтые усы слезу. Он не мог слышать сказанного, но, как глухая от роду змея, он почувствовал дрожь засиженной мухами земли и пришел благодарно узреть колебателя тверди.

Нагрянувший приступ был страшен. Егор, Катенька и Настя с трудом удерживали бьющегося на полу в судорогах Тарарама – спазмы ломали и крутили его, как червя на крючке. Он хрипел, выкрикивал отрывочно и резко, расплевывая белые пенистые хлопья, какую-то невнятицу, и его широко открытые глаза не видели того, что было рядом, но, выкатываясь из орбит, не мигая смотрели за непроницаемую для иных грань, отсекавшую землю от рая, сущее от замысла о нем, юдоль скорбей от мира без греха. На пике пароксизма Егору едва удалось втиснуть в рот Тарараму обернутый носовым платком ригельный ключ от дома, который тот с зубовным хрустом закусил, как удила.

Минут через семь, однако, припадок стих, зрачки закатились под веки, и, покрытый холодным потом, изнуренный, с подсыхающей на губах пеной, Рома впал в расслабленное забытье. Охранник попытался было вызвать “скорую”. Его едва отговорили – опыт прошлых омовенийподсказывал, что дурного не будет, покой исцелит, и организм сам вправит полученный психикой в иначе закрученном мире вывих.

Катенька и Настя дружно хлопотали вокруг Тарарама – одна подкладывала ему под голову сброшенную с плеч блузку, другая вытирала его блестящее от испарины лицо платочком. Присев на полу возле наконец-то угомонившегося товарища, Егор, все еще возбужденный после перенесенного и решительно обновившего его переживания, снял с шеи диктофон, пощелкал кнопками, поднес крошечный динамик к уху и просиял. Есть! Скрижали отпечатались на цифре.

2

Часу в четвертом следующего дня Егор нес Роме на Стремянную расшифровку диктофонной записи. Он был доволен работой – печатный текст, занимавший без малого восемь страниц, густой, крепко настоянный, разом вышибающий из механической логики дней, произвел на него впечатление едва ли не такой же яркости и силы, что и сама излившаяся из Тарарама речь. Хотя тут, на бумаге, прямое обаяние личности говорящего определенно уже было вычтено. Впрочем, только не для него. Егор, читая и перечитывая распечатку, словно слышал внутри головы голос Тарарама, накрепко запечатленный в памяти, как выжженная лазером дорожка на диске, – Егор все еще оставался в шлейфе необычайных чувств, увлекших его вчера в жаркий восторг и переплавивших в какое-то иное качество. “Как бы там ни было, – подумал он, – с пушкинской речью Достоевского вышло иначе…” Та вызвала восторг у слушателей и заметно сдулась на бумаге. Другое дело здесь. Да, здесь совсем, совсем другое… Взять хоть начало: “Любить родину – духовное состояние народа. Но когда нет осознания истинной цели, достойной называться этим словом, неоткуда взяться и ощущению справедливости порядка, охраняющего мир без цели”. Или вот это: “Реальность, за которую так принято цепляться, – сумасшедший дом. И что проку в дипломированном главвраче, если хозяин этой психбольницы и самый буйный ее пациент – одно лицо. Я говорю о дьяволе”. Или вот: “Важнейшее устремление человека, сотканное из любви и света, – спасение души и восхождение в жизнь вечную. Значит, и государство имеет смысл лишь тогда, когда создает, поддерживает и защищает тот уклад общественной жизни, который наилучшим образом открывает путь этому устремлению. Не подменяя собой Царствие Небесное, государство должно стоять на принципах, отвечающих Божьим заповедям. Цель народа – построение такого государства, а его долг – неприятие государства иного”. В возбужденных раздумьях Егор не заметил, как оказался возле Роминого дома. Путь от Казанской до Стремянной улицы он словно бы прошел в тумане.

Во дворе Егор взглянул на знакомые окна и увидел цикламен. Что ж, он тоже был не прочь отметить это дело – в конце концов не каждый день приходит людям весть об общем долге. Развернувшись, он отправился в ближайший магазин – на угол Владимирского и Графского.

Перед Невским, как обычно, Владимирский проспект стоял, запруженный машинами, так что Егор безо всякого риска миновал его в неположенном месте. Скромных средств, какими располагал студент из семьи с весьма средним достатком (в июле Егор собирался устроиться продавцом-консультантом в магазин, где торговали музыкой и видео, но вакансия ушла, а нового места он уже не искал – одолели события), как раз хватило на бутылку водки и банкуправильной сайры шикотанского островного рыбокомбината (тихоокеанская сайра с подмосковным или калининградским адресом на жестянке – нездоровая фантазия). Не помешала бы еще и половинка хлеба, но деньги кончились, а хлеб, пожалуй, мог найтись и в доме Тарарама. Там же могли найтись и водка, морс, “Ессентуки”, разнообразные закуски – Рома не пил один, и цветок в окне означал вовсе не страстное “неси!”, а извещал, что собутыльнику здесь будут рады. Егор это знал, но не любил халяву.

– Меня не оставляет тревога, – признался Тарарам, пропуская Егора в кухню. – Такое чувство, словно вокруг сырая темнота, в которой затаились огромные пиявки. И они выжидают. Выжидают момента, когда ты отвлечешься, забудешь про них, чтобы в этот миг и напасть.

Радостное возбуждение переполняло Егора, он чуть не приплясывал на ходу.

– Брось! Что еще за пиявки? Ты сделал черт знает какое дело! Отлично сделал! Никто бы так не смог. Я же все записал – вот, смотри. – Егор протянул страницы распечатки. – Теперь это надо как-то донести до всех, до всей России – опубликовать, поставить на сцене, прочитать по радио, экранизировать, вывесить в Сети, положить на музыку, и пусть под эту ораторию вертится юлой на льду Ягудин…

Тарарам взял бумагу, спокойно, без нетерпения и жара, что Егора несколько задело, посмотрел на черные буквы.

– Водку в морозильник брось, а оттуда достань холодную, – распорядился хозяин.

Пока Егор исполнял поручение, Рома бегло пробежал глазами несколько страниц.