Нейтринная гонка - Пол Ди Филиппо

— Да, я учил, что Земля есть куб, Воздух — восьмигранник, Огонь — четырехгранник, Вода — двадцатигранник, а Космос — двенадцатигранник. — Пифагор сделал глубокий вдох, набираясь мужества перед тем, что ему предстояло. — Тем не менее сейчас я должен сказать вам, что все это учение — не более чем детский лепет, сказки для младенцев, пустая болтовня и глупые россказни. Апейрон присутствует в каждом земном теле, а потому, дети мои, беспредельное существует и в нашем разуме. — Яростный гомон чуть не оглушил философа. Пифагор перешел на крик: — Все вокруг нас — изогнутое, иррациональное, беспредельное, а апейрон…

Сквозь шум прорезался голос Архита:

— Пифагор сошел с ума!

— Убить его! — завопила толпа.

— Нет! — вскрикнула Эвритоя, оказавшаяся единственным защитником философа.

— Он умрет завтра утром! — решил довольный Глокус.

— Вот увидите, на что способен апейрон! — отчаянно вскричал философ.

Он призвал четыре знакомых числа силы, чтобы создать целую кучу Овчинных Накидок, бросить их вонючей грудой на Огонь и сжечь путы, что держали его, затем с помощью Облака укрыть форум и велеть Реке выйти из берегов и затопить улицы Тарентума. Пифагор рассчитывал воспользоваться замешательством толпы, чтобы бежать, и почти поверил в успех, пока не обнаружил, что его крепко держат Пемптус и Тарнус. Постепенно замешательство улеглось, и философ снова стал пленником, выставленным на всеобщее обозрение.

— Смотрите на него, Эвритоя и Архит, — произнес Пемптус, затянув веревку вокруг шеи Пифагора. — Смотрите на этого грязного старого козла. Завтра утром мы накроем его дверью и раздавим нечестивца. Каждый из вас бросит в него камень. И я прослежу затем, чтобы никто не посмел уклониться от этой обязанности.

— Хорошо сказано, — фыркнул в тумане Глокус.

Архит приблизился.

— Вы решили стать колдуном, учитель? Зачем? Чтобы замарать ваши благородные математические идеи? И все-таки я продолжаю разделять ваше прежнее учение.

— А вдруг моя власть такова, что этот тупица — твой отец — не сможет убить меня? — спросил Пифагор. — Что тогда, Архит? Мои знакомые из апейрона уверили меня, что…

— И что же?

— О Пифагор! — воскликнула Эвритоя, голос женщины дрогнул. — Куда завело тебя безумие?

Философ провел бессонную ночь в каменном амбаре, думая не о смерти, а о математике. Пифагор чувствовал, что не успел совершить нечто великое.

Он гордился своими исследованиями пяти правильных многогранников, испытывал бесконечную благодарность Единому за открытие великой теоремы о прямоугольном треугольнике и весьма ценил собственные философические кружева и оборки, которые сплел вокруг особенностей меньших чисел. И все же что-то он упустил — некий ключевой вывод из теоремы о прямоугольном треугольнике. Нечто, связанное с апейропом, иначе зачем боги прислали к нему учителей?.. Краткие рассветные часы Пифагор провел, погруженный в созерцание природы соотношения между диагональю и стороной квадрата. Философ настолько погрузился в свои мысли, что не слышал, как прокричал петух.

Так как этой ночью Пифагор не сомкнул глаз, скрюченные обитатели апейрона не появились. Впрочем, нет, в тот самый миг, когда надменный сенатор Пемптус пришел, чтобы отвести философа навстречу его судьбе, Пифагору показалось, что в темпом углу амбара замаячила хитрющая морда Взлохмаченного Кота. Внушающий ужас представитель семейства кошачьих, состоящий из мириада колючих выступов, подмигнул философу, и тот остановился как вкопанный.

— А ты не чужд суевериям относительно амбарных котов? — засмеялся Пемптус. — Сумасшедший выдумщик! Лучше бы ты беспокоился о чем-нибудь реальном, например, о камне. — Сенатор пнул камень размером с дыню. — Подними его, Пифагор. Этот камень упадет на дверь первым.

Философ медлил, и кот — теперь стало понятно, что кот — самый что ни на есть настоящий — шмыгнул к двери и выскочил наружу. И все же как сложно и гармонично устроен зверь, и как легки его движения! Уже исчезая из виду, кот проделал свой обычный омерзительный фокус — вывернулся наружу, что было совершенно невозможно.

— Эй ты, подними камень, — грозно повторил мускулистый центурион Пемптуса.

С высоко поднятой головой Пифагор шел по Тарентуму, не обращая внимания на глумящуюся толпу. Огромный каменный алтарь, уже согретый солнечным объятием, ожидал несчастное тело старого философа. Пока Пифагор пытался собраться с мыслями, его бросили на твердую поверхность, а сверху положили деревянную дверь.

Глокус первым швырнул камень — тот самый, что принес философ. Дверь давила все сильнее, словно ученый был бесчувственной сковородкой или совокупностью величин, каждая из которых обладала смертельным весом.

Граждане Тарентума напирали, неся с собой камни, некоторые старались придвинуться как можно ближе, чтобы прошипеть проклятия, хотя иные шептали и слова утешения. Мятежный Алсибед не пришел на казнь, но Эвритоя и Архит двигались в толпе, подгоняемые стражниками. Они несли камни не тяжелее куриного яйца, хотя и этот вес казался матери и сыну неподъемным.

Скоро дыхание стало непосильным трудом для слабой груди философа. Он еще мог выдыхать воздух, но вдыхать его обратно было так тяжело, словно волочить непосильную ношу. Солнце ослепляло Пифагора, в ушах раздавалось жужжание. Неожиданно он заметил что-то яркое — толстый жук опустился на щеку. Граждане все еще текли мимо, кидая камни. Зрелище сверкающего насекомого на лице мученика выглядело столь зловеще, что многие отводили глаза.

Насекомое жужжало, и философ позволил себе вообразить, что различает слова.

— Используй число, которое я тебе дал, идиот! Сосредоточься!

Еще один камень упал на грудь Пифагора, затем еще, и еще, и еще. Философ чувствовал, как его ребра сгибаются и трещат, боль затопила разум, будто напиток Гадеса. Сквозь шумящую кровь в ушах он различал насмешливые крики толпы и одинокий женский вопль.

— Что ж, довольно, — визгливым йодлем пропел Глокус, наблюдавший за мучениями Пифагора. — Этот человек сломлен. Уберите камни. Эй, рабы, отнесите его и бросьте в мусорную кучу у реки, пусть там и сдохнет. Вдыхать на смертном одре испарения человеческих отходов — вот самый подходящий для Пифагора апейрон. — Глокус возвысил голос до визга. — Пусть это станет предупреждением всем, кто осмелится бросить мне вызов! Я подобен богу, и вы все должны преклонить предо мной колени!

Далекие от смирения граждане просто молча смотрели на своего царя. Отвратительная казнь сослужила Глокусу недобрую службу. Множество рук протянулось, чтобы снять камни с груди Пифагора.

Когда грудь философа освободили от груза, пробитые легкие со свистом втянули сладостный воздух. Философ наблюдал за собой словно со стороны — вот он, ничем не прикрытый, лежит на форуме, Эвритоя и Архит плачут, а вот его окровавленное тело кладут на грубую телегу, и трое рабов везут телегу по улицам Тарентума. Теперь Пифагор стал выше боли, он летел в тоннеле, ведущем в Элизиум. Философ приготовился к смерти.

Однако его продвижению к конечному блаженству что-то мешало — кто-то кусал, щекотал философа, жужжал ему в ухо. Насекомое на щеке — или призрак Скрюченного Жука? С теперешней точки обзора, что изнутри, что снаружи, Пифагор не замечал никакой разницы.

— Ты поступил хорошо, что выступил в нашу защиту, Пифагор, — сказало насекомое или Жук. — Ты — достойный человек. А теперь используй мое число.

— К-к-как? — слабо выдохнул Пифагор.

Возникнув прямо из пасти Скрюченного Жука, Взлохмаченный Кот промолвил:

— Мы не можем сказать тебе, что означает это число, потому что если ты не поймешь этого сам, ты все равно ничего не поймешь. Пойми, если все объясню тебе я, это не станет твоим пониманием, понимаешь?

Жук раздраженно ущипнул ухмыляющегося Кота, однако многоликий зверь как ни в чем не бывало вывернулся наизнанку, вместо шерстистого зада явив взору розовую выпуклость.

От удара о грязную землю веки Пифагора затрепетали и приоткрылись. Он был оглушен и парализован крушением собственного тела. Сквозь застилавшую пелену глаза тупо уставились вверх. Рабы, что принесли его тело на свалку, смеясь, удалились восвояси, радуясь тому, что нашелся среди граждан тот, кто более унижен, чем они.

Пифагор попытался оценить свое бедственное состояние. Он лежал под мертвым стволом дерева, рядом искрился вонючий ручеек, пробивая дорогу сквозь отбросы. Рой сверкающих мух вился над раной на груди философа, пробуя на вкус еще свежую кровь. Насколько философ мог понять, по его носу продолжал ползать жук. Желтоватый кот со вздыбленной шерстью беспечно прогуливался рядышком.

Зрение слабело, сердце стучало тихо и с перебоями, словно младенец, бьющий в барабан, легкие с болью втягивали легкий сквозняк, сломанные ребра кололи тысячами кинжалов. От таких ран не бывает лекарства. Это конец.