Свобода и любовь (сборник) - Александра Коллонтай

Он уже мучается, и эта мука в ней рождает нежность, заливает ее душу…

– Как быть? Да разве мне что-нибудь надо?… Разве не счастье быть вашим, твоим другом? Да это такое счастье, такое счастье…

– Милая!.. – Он забывает, что кругом люди, что на них глазеют… Он обнимает ее, он целует ее висок. – Так хорошо с тобою… Так хорошо.

Она глядит на него благодарно-преданными глазами. Губы улыбаются, а на глазах слезы. Это от счастья, объясняет она. И он еще теснее прижимает ее к себе и шепчет. «Милая, любимая… Моя Наташа…»

Из вагона они выходят оба пьяные. Их встречают друзья, ведут в гостиницу. Потом на совещание. Собрание проходит деловито. Наташа и Семен Семенович оба оживленные, подъемные. Друзья поздней ночью доводят их до самых дверей. Смеются, шутят. И Наташа всех любит сегодня, все ей кажутся милыми, добрыми, даже противники. На душе пьяно, радостно. Хочется смеяться, хочется быть на людях, хочется, чтобы сегодняшний день никогда не кончился. Потом будет уже не то. Сегодня счастье. Потом начнутся муки.

И муки начались.

Это было в последний день совещания.

После пережитых деловых волнений, после трех бессонных ночей Наташа небрежно несла свои секретарские обязанности. Ну вот просто нет сил сосредоточиться, слушать внимательно, точно заносить чужие, часто митинговые, ненужные речи.

Под конец решили прочесть протокол заседания. Оказалось, Наташа напутала – неточно передала слова противника. Оппозиция зашумела. Сочли за подвох противной стороны.

Наташа растерялась.

А он, Сеня, ее Сеня, вдруг ощетинился и резко напал на нее. Пусть видит собрание, что это личный «подвох» Наталии, что их направление с ней тут не солидарно…

Шли до гостиницы гурьбой, спорили, а Наташа боролась со слезами.

Их оставили одних наконец.

Тогда Наташа бросилась к нему и, спрятавшись в его объятия, заплакала. Она не объясняла своих слез. Она верила, что Сеня «все понимает». Конечно, ему самому нехорошо на душе. Зачем не защитил ее, зачем ради дела предал ее… Хотелось сказать ему, что она его понимает, что интересы «их» фракции важнее ее личной обиды, укола… Пусть только сейчас пожалеет. Ведь обидно, когда думают, что это «подвох», а это просто ошибка, усталость…

– Ты понимаешь, так больно, так больно…

– Конечно, понимаю… Бедная моя девочка. Как мне тебя жаль! Понимаю, вижу, как тебе тяжело со мной расставаться, но что же поделаешь?

Ей показалось, что она ослышалась. Слезы высохли, она смотрела на него и не понимала.

– И мне больно, – продолжал Семен Семенович, нежно гладя ее голову. – Ты думаешь, я этого не чувствую?… Но ведь мы же не расстанемся совсем… Ты будешь приходить по-прежнему, будто ничего не было… Так надо. Иначе Анюта заподозрит. И не плачь больше. Ах, так соскучился по тебе за весь день… Дай твои губки…

Разве Наташа могла тогда сказать, о чем она плакала? Если он не слышал ее души, если он сейчас, в эту минуту, когда ей было больно, искал ее последней ласки перед разлукой?

Он заметил, что две крупные слезы текли по ее щекам. И губами снял их.

– Не плачь, моя девочка… Мы будем видеться часто…

В вагоне ехать пришлось с друзьями. И на вокзале в большом городе распрощались как чужие…

II

Теперь, вспоминая прошлое, Наташа поняла, о чем плакала в час первого расставания. Ей самой казалось тогда, что слезы рождены разлукой. Теперь она знала другое. Теперь она знала, что то плакала ее душа над первым уколом… Уколы накоплялись, ранили, терзали сердце. Тонкие иголочки, направленные в самое сердце. И направлял их Сенечка… Неужели не догадывался, что исколотое сердце перестает любить?… Неужели не видел, что из тонких ранок, сочась, уплывала любовь?

Теперь за эти семь долгих месяцев разлуки Наташа начинала осмысливать, понимать, что отравляло их счастье, что оставляло осадок горечи даже после часов счастья, даже после пьяных ласк…

Сеня, Семен Семенович, не слышал ее души. Она стояла перед ним, правдивая, готовая раскрыться до дна, а он не видел ее, Наташу, не слышал ее голоса… Он брал ее как женщину, а Наташа так и осталась одна, с протянутыми к нему руками… Разве он знал Наташу?

Он постоянно поглощен был заботами. Жизнь его не щадила. Семья, деловые неудачи… «Финансовый кризис». Та атмосфера ревности, подозрений и мук, которая окружала его дома, душила, мешала работоспособности.

– Вчера Анюта чуть не отравилась. – Так обычно начиналось их любовное свидание. – Если б я не подоспел вовремя, она бы уже хватила морфий. Где выход, Наташа? Где выход?

Семен Семенович прятал голову в ладони, и Наташа, на коленях перед ним, ласкала эту ценную, дорогую голову мыслителя, и сердце ее надрывалось, как у матери над постелью больного ребенка.

Сначала Наташу пугали сообщения о попытках самоубийства Анюты. Потом их повторность вошла в обиход… Наташа не осуждала Анюту за ее «дикие выходки». Она ее жалела. Ей только было больно за него. Отнимать его драгоценное время, заполнять его душу вечными мелкими заботами, зачем Анюта это делает? Неужели не понимает его ценности? Надо же щадить его силы, время…

Наташа щадила… Наташа не несла ему своих забот, своих мук… Перед его горем, его муками она склонялась, исчезала, стиралась. Оставалась только ее раскрытая душа, полная благоговейной нежности к нему, к мыслителю… Перехватить его заботы, взять их на себя, помочь нести его крест…

– Какая ты сильная, – говорил он, вздыхая. Ты можешь стоять одна в жизни… Не то что бедная Анюта… Анюта без моей опоры погибнет.

Наташа улыбалась ему, как ребенку. Она знала, что с ним она не может, не должна быть «слабой»… Надо нести жизнь за двоих. Надо «быть его опорой», утешением, лучом радости, только радости… Довольно горя, слез, нудных мелких забот там, возле Анюты. С ней, с Наташей, всегда должен быть праздник.

Но иногда в Наташе подымался бунт. Особенно в дни неудач. Почему он жалеет, всегда жалеет, только Анюту? Никогда ее, Наташу. Ведь и она же мучается, борется… И жизнь вовсе не такая простая. На ней лежит дело. Трудное, ответственное. Другие это понимают. А Сеня нет.

– Ах, Сенечка, милый, как я сегодня устала. – Наташа решается достучаться до его внимания, заставить его воспринять себя, не «просто любимую», а ее, Наташу, с ее муками, ее заботами.

– Они, оппозиционеры, повели эти дни на меня настоящую травлю… Ты слышал о революции?

– Ну, брось. Охота тебе волноваться из-за пустяков. Мелкие людишки. Ты лучше скажи мне, как нам-то быть?

Анюта опять больна. Доктор требует покоя. Надо бы взять няньку в дом… А наши финансы… Ты же знаешь, в каком они положении. Ах, Наташа, когда я смотрю на Анюту, как она себя изводит, как все отдает мне, детям, я себя чувствую таким эгоистом, таким преступником, таким негодяем…

Могла ли Наташа думать о своих заботах, когда ему, обожаемому, светлому, было так скверно, так трудно жить?…

Иногда в редкие минуты покоя, Семен Семенович будто спохватывался, что Наташа всегда «дающая», а он «берущий», только берущий.

– Я знаю, Наташа, что наша близость тебе дает одни муки… Я эгоист, я и тебя не умею любить как следует. Ты устанешь от меня. И, пожалуй, разлюбишь… Наташа. Что тогда со мной будет?… Ты и не знаешь, что ты для меня.

– Знаю, Сенечка, знаю… Если б не знала, разве могла бы мириться, терпеть.

– Я не умею тебе этого показать, Наташа, но я твой лучший друг, я хочу, чтобы это ты чувствовала… Мне иногда кажется, что ты не вся тут, со мной… Что ты уходишь от меня… Не все говоришь. Мне это больно. Самое ценное, Наташа, это наша близость.

– Да, да, Сенечка. Наша близость, понимание… Ах, как я рада, что и ты так думаешь… Мне иногда страшно, что тебе не это надо… И тогда так холодно, так больно, так грустно… Я не хочу, чтобы ты любил во мне только женщину.

– Глупенькая…

– Ты прав. Я как-то за последнее время спряталась от тебя… Почему? Не знаю. Но я этого не хочу. Не хочу. Сенечка, я хочу тебе все говорить, все-все…

– Ты должна все говорить… У тебя что-нибудь на душе. – Подозрительно внимательный взгляд. – Ты что-то от меня скрываешь.

– Нет, нет… Просто не всем делюсь. Подумаю, а не скажу… Мучает это, а молчу.

– Что же тебя мучает?

– Ну, вот хотя бы это… Ты знаешь, Антон Иванович часто стал ходить ко мне… Придет и сидит, и сидит… Часами. И смотрит как-то нехорошо… Знаешь, такими «мужскими» глазами. Противно… А не пускать к себе не могу. У нас же общая работа сейчас… И потом, он такой одинокий… Жалко его.

– При чем тут общая работа? Совсем не понимаю… А уж жалость твоя, извини, странная: сидит часами, смотрит влюбленными глазами; а она жалеть… Мало ли до чего ты его пожалеть можешь! Если смотрит «противными глазами» – тогда мужчин просто выгоняют. Конечно, если тебе нравится, что он за тобой ухаживает…

– Сенечка! Что ты… Ну, можно ли так меня понять!

Наташе и досадно, и смешно. Ревновать ее. Глупый, милый. Как он не понимает, что для нее он все еще «боготворимый», что в ее мыслях, в ее душе безраздельно царит он, что его сутуловатая фигура ученого ей кажется милее, трогательнее всех красавцев мужчин.