Дороги, ведущие в Эдем - Трумен Капоте

все остальные — поспешно расселись на ступеньках. Мисс Боббит даже бровью не повела. Двор миссис Сойер, мрачный от тутовых деревьев, засажен травой и душистым каликантом. После дождя аромат каликанта, случается, долетает и до нашего дома; а посреди двора установлены солнечные часы, которые миссис Сойер заказала в тысяча девятьсот двенадцатом году в память Санни — бостонского терьера, который отдал концы, вылакав зачем-то целое ведро краски. Мисс Боббит пританцовывая вышла во двор и принесла с собой патефон, который тут же водрузила на диск солнечных часов, завела — и опустила иглу на пластинку «Граф Люксембург». На улице почти стемнело, близился час светлячков, голубоватый, как молочное стекло, и птицы стрелами падали вниз, исчезая в складчатых древесных кронах. Перед грозой цветы и листья словно обретают потаенный свет и оттенок; так и мисс Боббит, в белой юбочке, похожей на пуховку, да еще со сверкающими нитями золотой мишуры в волосах, будто бы излучала в ранних сумерках собственное сияние. Она подняла над головой расслабленные, похожие на белые лилии кисти рук и привстала на цыпочки. В такой позе она замерла — тетя Эл сказала, что так не всякий сможет. А потом принялась вальсировать — круг за кругом, круг за кругом, и тетя Эл в какой-то момент сказала: да у ней, наверное, уже перед глазами плывет. Остановилась она лишь для того, чтобы подзавести патефон; уже и луна покатилась по горному хребту, и умолк последний дверной колокольчик, зазывавший ребят домой, и стали раскрываться ночные ирисы, а мисс Боббит все кружилась в темноте, как юла.

Потом несколько дней она не показывалась. Тогда-то к нам и зачастил Причер Стар: прибегал с утра пораньше и околачивался тут до ужина. Причер — худой как жердь прохиндей с густющей копной рыжих волос; у него одиннадцать братьев и сестер, и даже они его побаиваются, потому что он дико вспыльчивый и во всей округе известен своими зверскими выходками: в День независимости он так приложил Олли Овертона, что беднягу пришлось везти в больницу Пенсаколы; а еще был случай: Причер откусил у мула пол-уха, пожевал и выплюнул на землю. Пока Билли-Боб не раздался в плечах, Причер и над ним вволю поизмывался. Мог и колючих репьев сыпануть ему за шиворот, и глаза перцем натереть, и школьную тетрадку в клочья изорвать. Но теперь они во всем городе лучшие друзья — не разлей вода, всюду вместе, а порой умотают куда-нибудь на целый день — и одному богу известно, где их носит. Но когда мисс Боббит не показывалась, эти двое далеко от дома не уходили. Сперва из рогаток пуляли по воробьям, облюбовавшим телеграфные столбы, потом Билли-Боб принимался бренчать на гавайской гитаре, и они в два горла затягивали песню, да так орали, что дядя Билли-Боб (он у нас окружной судья) божился, что их вой даже в зале суда слышен:

Черкни письмецо

дружку своему,

по почте отправь

в бирмингемскую тюрьму.

Мисс Боббит их не слышала; во всяком случае, она даже ни разу из-за двери не выглянула. А потом забежала к нам миссис Сойер стакан сахарного песку одолжить — и давай сплетничать про новых постояльцев. Представьте, говорит, и куриные глазки свои щурит, супружник-то у ней — мошенник, да-да, мне девчонка выболтала. Ни стыда ни совести. Папенька, говорит, был такой добрый, а уж как пел — во всем штате Теннесси никто не мог с ним тягаться… А я спрашиваю: где ж он теперь, детка моя? И она мне, глазом не моргнув: «Он сейчас в исправительном заведении, ни строчки нам больше не шлет». Нет, надо же, прямо кровь в жилах стынет, верно? Я тут призадумалась: мамаша-то не иностранка ли какая? Молчит как рыба, иной раз вроде даже и не понимает, о чем ей толкуешь. А питаются как: все сырое им подавай. Яйца — чтоб сырые, репа, морковь сырая, мяса вовсе не едят. Девчонка говорит: это для здоровья полезней, но куда там! Как на той неделе во вторник слегла с температурой, так и лежит пластом.

Ближе к вечеру тетя Эл собралась полить розы, глядь — а их нету. Розы были не простые, а сортовые, она их рассчитывала на цветочную выставку в Мобил отвезти; ну, тут у нее, конечно, легкая истерика. Кинулась звонить шерифу: послушайте, шериф, приезжайте, говорит, немедленно. Кто-то, говорит, срезал все мои розы «Леди Энн», которые я пестовала, как младенцев, аж с ранней весны. Когда автомобиль шерифа затормозил у нашего дома, все соседи высыпали на свои веранды, а миссис Сойер с толстым слоем крема на физиономии засеменила через дорогу. Тьфу ты, говорит (это она с расстройства, что тут никого не убили), тьфу ты, никто у вас розы не крал. Это ваш Билли-Боб целую охапку притащил для крошки Боббит. Тетя Эл языка лишилась. Молча пошла к персиковому дереву, сломала хороший прут. О-о-ох, Билли-Боб; двинулась она вдоль дороги, выкликая его имя, и застукала сына в гараже у Лихача: вместе с Причером сидел и глазел, как Лихач какой-то движок перебирает. Схватила она Билли-Боба за вихры и, охаживая прутом, поволокла домой. Но так и не заставила повиниться, а тем более слезу пустить. А как только она хватку ослабила, убежал он на задний двор, взлетел на высоченное пекановое дерево и поклялся, что никогда не слезет. Тогда его папа высунулся в окно и кричит ему: сынок, мы на тебя не сердимся, слезай, ужинать будем. Но Билли-Боб — ни в какую. Тетя Эл вышла во двор, к дереву прильнула. И голосок такой нежный, как рассветный луч. Ты уж прости, сыночек, говорит ему, я не хотела тебя сильно драть. Сыночек, я ужин вкусный приготовила, салатик картофельный, вареный окорок, яйца под майонезом. Уходи, кричит ей сверху Билли-Боб, не хочу я твоего ужина, я тебя ненавижу хуже чумы. Тут отец ему замечает, что некрасиво так отвечать матери; та — в слезы. Стоит под ореховым деревом, плачет и подолом юбки глаза утирает. Я на тебя зла не держу, сынок… Кабы я тебя не любила, разве стала бы пороть? Тут пекан зашуршал листьями, Билли-Боб медленно сполз на землю, тетя Эл зарылась пальцами ему в вихры и притянула к груди. Ууу, мама, завел он, ууу, мама.

После ужина Билли-Боб пришел ко мне в комнату и плюхнулся в изножье кровати. Пахло от него чем-то кисло-сладким, как всегда от мальчишек; я ему даже посочувствовал, потому