Кот в малиновом тумане - Кэрол Дуглас

— Кто, вы сказали, был помощником пастора, когда отец Фернандес служил в Святом Розарии?.. Фрэнк Буцек. А как мне с ним связаться? Я знаю, что прошло много времени… Семинария Святого Винцента. Индиана.

Мэтт прилежно повторил информацию, делая вид, что записывает. Делая вид — но не нацарапав ни одной буквы. Да он и не смог бы, наверное, потому что все его внутренности сжались в ледяной железный комок.

Отец Фрэнк Буцек. Давным-давно, сто лет назад, он был помощником пастора в Святом Розарии в Аризоне. А через много лет после этого — духовником и наставником Мэтта в семинарии в Индиане.

Его образ явственно нарисовался перед глазами на белой стене спальни. Обычный мужчина в черной сутане. Лысеющий, с высоким лбом и серыми глазами, острыми, как ножи. Преданный делу, энергичный — еще один идеальный пастырь. А задолго до семинарии он, значит, помогал отцу Фернандесу в его служении в Святом Розарии в Темпе. Ниточка от прихода Девы Марии Гваделупской привела Мэтта прямиком к собственному церковному прошлому.

Отец Фартер — так называли его старшие семинаристы. Мэтт тогда не знал, почему. Позже узнал: эта кличка происходила от Фрэнка Фартера, любителя переодеваться в женскую одежду, из телеспектакля «Ужас на скалах». В те дни Мэтт знал, о чем эта пьеса, только по пересказам. Он подозревал, что полиция нравов запрещала ее в пятидесятых годах. А сегодня фильм по ней стал культовым — явно не потому, что был хорошим, а как раз по причине его отвратительности.

Кличка не несла никакой многозначительности, она просто демонстрировала непочтительность и безобидный бунт семинаристов: жизнь взаперти, с постоянной зубрежкой и молитвами нуждается в некоторой дозе здорового непослушания. Отец Фрэнк был весьма строг, Мэтт это помнил сам, и мог бы в этом поклясться. У наставника была еще одна кличка: отец Проныра. Вспомнив о ней, Мэтт улыбнулся: она как раз имела смысл. У отца Буцека было, казалось, больше глаз, чем у картошки из Айдахо. Он всегда знал обо всех шалостях и проказах семинаристов. От него ничего невозможно было утаить, от этого отца Проныры.

Мэтт не то чтобы откладывал попытку беседы с ним по поводу отца Фернандеса. Он вообще не хотел контактировать с Буцеком. Если на свете есть кто-то, кто спрашивает с вас строже, чем родители, когда вы покидаете церковь, то это ваш духовный наставник, который знает вас вдоль и поперек, или, по крайней мере, знает вас настолько, насколько вы сами себя знаете.

Звонить отцу Буцеку и признаваться в отходе от церкви было для Мэтта таким же тяжелым испытанием, как сам отказ от сана. Это было хуже, чем разочаровать родителей. Это было как разочаровать крестного отца, которого у Мэтта никогда не было в семейном смысле этого слова. Настоящего крестного, который стоит лишь на несколько ступенек ниже самого Отца Небесного.

Отца…

Клифф Эффингер мертв, напомнил себе Мэтт и разжал кулак, стиснувший трубку.

Так или иначе, это не означало, что он сбежал от всех отцов к своим собственным терзаниям.

Двадцать четыре часа спустя Мэтт сидел на том же месте, открыв потрепанную телефонную книжку на странице с номером семинарии Святого Винсента. Это была пустая формальность, потому что он помнил телефон наизусть.

За двадцать четыре часа у него была куча возможностей как следует обдумать и отрепетировать предстоящий разговор. Этот процесс напомнил ему мучительные приготовления к исповеди в детстве. Никто так скрупулезно не подсчитывает свои грехи, как десятилетний мальчишка, перечисляющий плохие поступки: жадность, вранье и разнообразное «дурное отношение к ближнему».

Те детские исповеди были сами по себе кучками хорошо организованной лжи: ничего из настоящей обстановки, окружающей Мэтта дома, ни разу не просочилось в них. Ничего даже отдаленно похожего не упоминалось в катехизисе, над которым дети корпели, готовясь к каждому следующему таинству.

Мэтт снял трубку и набрал номер, когда-то более родной, чем его домашний телефон в Чикаго.

— Семинария Святого Винцента, — ответил мужской голос.

— Я бы хотел поговорить с отцом Фрэнком Буцеком.

— Отцом… как вы сказали?

Мэтт улыбнулся. Голос был низкий, но совсем юный. Кого-то из новичков заставили дежурить на телефоне.

— Отцом Буцеком, — повторил Мэтт. — Он преподаватель и духовный наставник.

— Но никакого отца Буцека у нас нет.

Не постыдное ли трусливое облегчение разлилось у Мэтта внутри? Облегчение перешло в недоверие, недоверие превратилось в раздражение.

— Проверьте список, — предложил он, едва сдерживаясь.

— Минутку.

Минутка оказалась длинной. Мэтт ждал, ненавидя непонятную тишину в трубке. Этот звонок, который он так не хотел делать, внезапно стал просто жизненно необходимым. Сейчас, когда он все-таки решился поговорить с отцом Буцеком, он хотел, чтобы это уже, наконец, случилось. Или желал знать, почему это невозможно.

— Я могу вам помочь?

Мэтт встрепенулся, услышав голос пожилого, даже старого человека. Несмотря на несколько дребезжащий тембр, тон был уверенным. Мэтт вновь почувствовал себя зеленым семинаристом, застигнутым за совершением нехорошего поступка.

— Я пытаюсь связаться с отцом Буцеком, — сказал он, не сомневаясь, что этот старикан должен помнить имя.

— Простите, но отец Буцек больше не работает в нашей семинарии.

Не работает?.. Да не может быть! Конечно же, он там! Он сам и был семинарией Святого Винцента, Мэтт всегда так считал. Памятники не меняют избранных мест.

— И куда он подевался? — выпалил Мэтт, тут же устыдившись своей невежливости.

— Я не могу вам этого сказать.

Еще один удар под дых. Теперь Мэтт вспомнил того, кому принадлежал голос. Старый отец Картрайт, ризничий. Как так вышло, что эта развалина все еще там, а отца Буцека нет? И почему такая таинственность?

— Ох, как жалко, — Мэтт взял себя в руки и теперь разговаривал своим нормальным, спокойным тоном. Он пустился по накатанной дорожке: начал хорошо отрепетированные песни и танцы вокруг якобы грядущего чествования отца Фернандеса и шоу «Вся ваша жизнь». Он и сам уже почти поверил во все это.

— …И, — закончил он свое бойкое вранье, — отец Буцек был помощником отца Рафаэля в его первом пастырском служении. Было бы так замечательно пригласить его на чествование. Приход готов оплатить проезд… если это не чрезмерно далеко, типа Гавайских островов, — Мэтт обаятельно рассмеялся над немыслимостью такого предположения.

— Ну, совсем не так далеко, — отец Картрайт смягчился, в его голосе явно послышалась скупая улыбка. — Но…

Мэтт насторожился. Что-то было не так. Может, церковь охватила паранойя из-за всех этих судебных процессов над священниками? Местонахождение священнослужителей, переведенных в другой приход, никогда не было государственным секретом.

— Вот что я вам скажу, молодой человек, — Мэтт сразу представил, как отец Картрайт поджал в раздумье свои сухие губы. — Я могу связаться с ним и дать ему ваш адрес и телефон. И он сам вам позвонит, если захочет.

— Зачем такие сложности? — напрямик спросил Мэтт.

Обескураживающее молчание. И потом:

— Простите. К сожалению, боюсь, вашей программе трудно и неудобно будет приглашать отца Франка. Он… больше не с нами.

— Но где он теперь служит? Неужели вы не можете этого сказать?

— Я сказал все, что мог. Он оставил служение.

Теперь тишина в трубке сделалась грохочущей: кровь застучала в висках у Мэтта, точно на линии произошла неисправность. Он автоматически продиктовал свой адрес и телефон. Эти адрес и телефон все еще не стали для него по-настоящему родными, так что он был совсем не уверен, что назвал правильные цифры в правильном порядке. Но ему было уже все равно.

Гудки, знаменующие окончание разговора, прозвучали для его ушей, точно аккорды радио «Muzak». Он швырнул трубку с грохотом, адресованным не кому-то другому, а ему самому. Драться, а не ныть!

Оставил служение! Как он посмел? Теперь, когда Мэтт взял себя в руки и был готов встретиться лицом к лицу со своим прошлым, оказалось, что большой кусок этого прошлого мистическим образом испарился. Отец Проныра, надо же! Старшие семинаристы попали прямо в точку. Ускользнул, как змея. Предатель. До него не добраться, прямо как до Папы Римского или кого-то в этом роде. Отец Само Совершенство теперь превратился в отца Ничтожество. Оставил служение! Он тоже оставил служение. Но почему?

У Мэтта чесались руки схватить телефон и шарахнуть его об стену, об ящики из-под апельсинов, приспособленные под книжные полки. Вместо этого он взглянул на себя со стороны, заглянул в пылающее лицо собственного гнева.

Он увидел не себя взрослого, а себя — ребенка, круглолицего и бессмысленного, закатившегося в младенческой истерике.

Ну, конечно. Мэтт выдохнул, освобождая грудь, сжатую стальными решетками ребер и готовую взорваться. И потер подбородок, чтобы убедиться, что взрослое лицо никуда не делось. То, что он чувствовал, было детской обидой на родного отца, который его бросил, перенесенной на отца… то есть, бывшего отца Буцека. Теперь он Фрэнк. Просто Фрэнк.