Стихотворения. Поэмы. Проза - Генрих Гейне

Книга вторая

Ламентации

Удача — резвая плутовка:

Нигде подолгу не сидит, —

Тебя потреплет по головке

И, быстро чмокнув, прочь спешит.

Несчастье — дама много строже:

Тебя к груди, любя, прижмет,

Усядется к тебе на ложе

И не спеша вязать начнет.[8]

Испанские атриды

Перевод В. Левика

{97}

В лето тысяча и тристаВосемьдесят три,{98} под праздникСан-Губерто, в СеговииПир давал король испанский.

Все дворцовые обедыНа одно лицо, — все та жеСкука царственно зеваетЗа столом у всех монархов.

Яства там — откуда хочешь,Блюда — только золотые,Но во всем свинцовый привкус,Будто ешь стряпню Локусты{99}.

Та же бархатная сволочь,Расфуфырившись, кивает —Важно, как в саду тюльпаны.Только в соусах различье.

Словно мак, толпы жужжаньеУсыпляет ум и чувства,И лишь трубы пробуждаютОдуревшего от жвачки.

К счастью, был моим соседомДон Диего Альбукерке,Увлекательно и живоРечь из уст его лилась.

Он рассказывал отлично,Знал немало тайн дворцовых,Темных дел времен дон Педро,Что Жестоким Педро прозван.

Я спросил, за что дон ПедроОбезглавил дон Фредрего,Своего родного брата.И вздохнул мой собеседник.

«Ах, сеньор, не верьте вракамЗавсегдатаев трактирных,Бредням праздных гитаристов,Песням уличных певцов.

И не верьте бабьим сказкамО любви меж дон ФредрегоИ прекрасной королевойДоньей Бланкой де Бурбон.

Только мстительная зависть,Но не ревность венценосцаПогубила дон Фредрего,Командора Калатравы{100}.

Не прощал ему дон ПедроСлавы, той великой славы,О которой донна ФамаТак восторженно трубила.

Не простил дон Педро братуБлагородства чувств высоких,Красоты, что отражалаКрасоту его души.

Как живого, я донынеВижу юного героя —Взор мечтательно-глубокий,Весь его цветущий облик.

Вот таких, как дон Фредрего,От рожденья любят феи.Тайной сказочной дышалиВсе черты его лица.

Очи, словно самоцветы,Синим светом ослепляли,Но и твердость самоцветаПроступала в зорком взгляде.

Пряди локонов густыеТемным блеском отливали,Сине-черною волноюПышно падая на плечи.

Я в последний раз живогоУвидал его в Коимбре,В старом городе, что отнялОн у мавров, — бедный принц!

Узкой улицей скакал он,И, следя за ним из окон,За решетками вздыхалиМолодые мавританки.

На его высоком шлемеПерья вольно развевались,Но отпугивал греховностьКрест нагрудный Калатравы.

Рядом с ним летел прыжками,Весело хвостом виляя,Пес его любимый, Аллан,Чье отечество — Сиерра.

Несмотря на рост огромный,Он, как серна, был проворен.Голова, при сходстве с лисьей,Мощной формой поражала.

Шерсть была нежнее шелка,Белоснежна и курчава.Золотой его ошейникБыл рубинами украшен.

И, по слухам, талисманВерности в нем был запрятан.Ни на миг не покидал онГосподина, верный пес.

О, неслыханная верность!Не могу без дрожи вспомнить,Как раскрылась эта верностьПеред нашими глазами.

О, проклятый день злодейства!Это все свершилось здесь же,Где сидел я, как и ныне,На пиру у короля.

За столом, на верхнем месте,Там, где ныне дон ЭнрикоОсушает кубок дружбыС цветом рыцарей кастильских,

В этот день сидел дон Педро,Мрачный, злой, и, как богиня,Вся сияя, восседалаС ним Мария де Падилья.

А вон там, на нижнем месте,Где, одна, скучает дама,Утопающая в брыжахПлоских, белых, как тарелка, —

Как тарелка, на которойЛичико с улыбкой кислой,Желтое и все в морщинах,Выглядит сухим лимоном, —

Там, на самом нижнем месте,Стул незанятым остался.Золотой тот стул, казалось,Поджидал большого гостя.

Да, большому гостю был он,Золотой тот стул, оставлен,Но не прибыл дон Фредрего,Почему — теперь мы знаем.

Ах, в тот самый час свершилосьНебывалое злодейство:Был обманом юный рыцарьСхвачен слугами дон Педро,

Связан накрепко и брошенВ башню замка, в подземелье,Где царили мгла и холодИ горел один лишь факел.

Там, среди своих подручных,Опираясь на секиру,Ждал палач в одежде красной.Мрачно пленнику сказал он:

«Приготовьтесь к смерти, рыцарь.Как гроссмейстеру сан Яго,Вам из милости даетсяЧетверть часа для молитвы».

Преклонил колени рыцарьИ спокойно помолился,А потом сказал: «Я кончил», —И удар смертельный принял.

В тот же миг, едва на плитыГолова его скатилась,Подбежал к ней верный Аллан,Не замеченный доселе,

И схватил зубами АлланЭту голову за кудриИ с добычей драгоценнойПолетел стрелою наверх.

Вопли ужаса и скорбиРаздавались там, где мчалсяОн по лестницам дворцовым,Галереям и чертогам.

С той поры, как ВалтасаровПир свершался в Вавилоне,За столом никто не виделСтоль великого смятенья,

Как меж нас, когда вбежал онС головою дон Фредрего,Всю в пыли, в крови, за кудриВолоча ее зубами.

И на стул пустой, где долженБыл сидеть его хозяин,Вспрыгнул пес и, точно судьям,Показал нам всем улику.

Ах, лицо героя былоТак знакомо всем, лишь сталоЧуть бледнее, чуть серьезней,И вокруг ужасной рамой

Кудри черные змеились,Вроде страшных змей Медузы,Как Медуза, превращаяТех, кто их увидел, в камень.

Да, мы все окаменели,Молча глядя друг на друга,Всем язык одновременноЭтикет и страх связали.

Лишь Мария де ПадильяВдруг нарушила молчанье,С воплем руки заломила,Вещим ужасом полна.

«Мир сочтет, что я — убийца,Что убийство я свершила,Рок детей моих постигнет,Сыновей моих безвинных».

Дон Диего смолк, заметив,Как и все мы, с опозданьем,Что обед уже оконченИ что двор покинул залу.

По-придворному любезный,Предложил он показать мнеСтарый замок, и вдвоемМы пошли смотреть палаты.

Проходя по галерее,Что ведет к дворцовой псарне,Возвещавшей о себеВизгом, лаем и ворчаньем,

Разглядел во тьме я келью,Замурованную в стенуИ похожую на клеткуС крепкой толстою решеткой.

В этой клетке я увиделНа соломе полусгнившейДве фигурки, — на цепиТам сидели два ребенка.

Лет двенадцати был младший,А другой чуть-чуть постарше.Лица тонки, благородны,Но болезненно-бледны.

Оба были полуголыИ дрожали в лихорадке.Тельца худенькие былиПолосаты от побоев.

Из глубин безмерной скорбиНа меня взглянули оба.Жутки были их глаза,Как-то призрачно-пустые.

«Боже, кто страдальцы эти?» —Вскрикнул я и дон ДиегоЗа руку схватил невольно.И его рука дрожала.

Дон Диего, чуть смущенный,Оглянулся, опасаясь,Что его услышать могут,Глубоко вздохнул и молвил

Нарочито светским тоном:«Это два родные брата,Дети короля дон ПедроИ Марии де Падилья.

В день, когда в бою под НарвасДон Энрико ТранстамареС брата своего дон ПедроСразу снял двойное бремя:

Тяжкий гнет монаршей властиИ еще тягчайший — жизни,Он тогда, как победитель,Проявил и к детям брата

Милосердье. Он обоихВзял, как подобает дяде,В замок свой и предоставилИм бесплатно кров и пищу.

Правда, комнатка тесна им,Но зато прохладна летом,А зимой хоть не из теплых,Но не очень холодна.

Кормят здесь их черным хлебом,Вкусным, будто приготовленОн самой Церерой к свадьбеПрозерпиночки любимой.

Иногда пришлет им дядяЧашку жареных бобов,И тогда уж дети знают:У испанцев воскресенье.

Не всегда, однако, праздник,Не всегда бобы дают им.Иногда начальник псарниЩедро потчует их плетью.

Ибо сей начальник псарни,Коего надзору дядя,Кроме псарни, вверил клетку,Где племянники живут,

Сам — весьма несчастный в бракеМуж той самой ЛимонессыВ брыжах белых, как тарелка,Что сидела за столом.

А супруга так сварлива,Что супруг, сбежав от брани,Часто здесь на псах и детяхПлетью вымещает злобу.

Но такого обращеньяНаш король не поощряет.Он велел ввести различьеМежду принцами и псами.

От чужой бездушной плетиОн племянников избавилИ воспитывать обоихБудет сам, собственноручно».

Дон Диего смолк внезапно,Ибо сенешаль дворцовыйПодошел к нам и спросил:«Как изволили откушать?»

Северное море. В гавани