Предчувствие беды - Александр Афанасьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Об исполнении доложите.
Кабул, городок советников
12 сентября 1979 года
Поймал себя как пацан – на том, что считаю дни. На том, что думаю о том, о чем тут думать не следует – не до того здесь, совсем не до того.
Я понимал, что обманываю себя. Понимал, что ничего уже не вернешь и надо жить дальше. Но все равно – не мог. До сих пор было больно. И сколько бы ко мне не подкатывались дамочки из посольства (когда мне удавалось там побывать), скучающие в чужой стране, неделями живущие без застрявших в дальних гарнизонах мужей и от этого готовые на все – ничего не хотелось. Я убеждал себя сам, что надо соблюдать осторожность, что за аморалку вышибут в два счета и даже Горин ничего не сделает – но причина крылась в другом.
В боли, которая не отпускала меня.
А тут я считал дни. Вспоминал. Хотелось даже нарисовать портрет – по памяти. И смотреть на него – каждое утро, просыпаясь.
Двенадцатое было рабочим днем – воскресением, но здесь это был рабочий день. Поэтому, с утра на аэрофлотовскую виллу я поехать не смог. Целый день я провел в аппарате ГВС на работе, как всегда бумажной. Кое-кто заметил мою отглаженную форму и вообще опрятный внешний вид – офицеры служащие советниками опрятностью не отличались. Кто бы что ни подумал – их дело.
По пути заехал на базар, купил местное платье, роскошное, расшитое вручную. Следовало бы наверное купить цветы – но цветов здесь не продавали. Цветы в Афганистане не росли, разве что только в посольских садиках да еще кусты роз были около богатых вилл. Но через забор не полезешь же…
На сей раз Юрий Николаевич был на месте, меня он встретил с распростертыми объятьями.
– Заходи, заходи…
– Привезли? – задал я абсолютно невинный с точки зрения постороннего человека вопрос, потому что заказывал кое-какие вещи на перепродажу.
– Привез! – подмигнул мне Юрий Николаевич – пошли в дом!
Наташи нигде не было…
– Что по сторонам так жадно смотришь? – моментально заметил Юрий Николаевич – али шпионов ищешь? Нет здесь шпионов здесь все свои…
Где в комнатах играл магнитофон, кто-то не совсем трезвым голосом пытался перепеть одну песню на английском языке… получалось плохо.
– Вот эти две твои… До машины помочь донести? Давай, бери вот эту.
Юрий Николаевич многозначительно хлопнул по карману сумки, как бы намекая, где и что искать. Потом взял еще одну, такую же. Сумки эти стояли у стены в два ряда, их было не меньше двадцати. Это каков же масштаб перевозок через границу у летчиков Аэрофлота, просто удивительно, что самолеты с таким перегрузом еще взлетают.
И ну и что мне говорить? Юрий Николаевич, я вот только с одной стюардессой повидаюсь – и все? Так что ли?
Сумки были тяжелыми – мы дотащили их до машины, грохнули на заднее сидение, одну за другой. Я достал из кармана заранее заготовленную пачку денег и чеков, а кроме этого в конверте было и другое, кое-что. Юрий Николаевич принял, небрежно так засунул в карман, смяв.
– Через две недели. Удачи.
Здоровья тут мало кто желал – все желали удачи. Без здоровья, больным еще можно как то жить, а вот без удачи…
Не дождался – свернул, отъехав недалеко от аэрофлотовской виллы, к тротуару, обыскал карман сумки, нашел. Пачку бумаги, мятой, исписанной – умаешься пока переберешь да перечитаешь. Но я нашел быстро – на том самом листке край был надорван. На этом самом листке, чернильной ручкой, помимо прочего было написано следующее.
Сыну
Приглашаю посетить Москву вместе с нашим общим другом. С билетами плохо, договоритесь с военными в Баграме.
Жду вас как можно быстрее.
Отец.
А вы думали – на какой-нибудь рисовой бумаге, едва заметными буквами, сжечь по прочтении а можно и проглотить? Никак нет – вот так о никто и не поймет, не будет разбираться в малограмотных каракулях, особенно если слабо владеет русским. Да и не написано тут ничего такого, эти слова можно как угодно поворачивать.
Меры к эвакуации я принял. Но не срочные. Не знал я тогда что такое "срочно" – а в этой проклятой игре речь шла уже не о днях, о часах. Я думал, что по крайней мере дня три у меня точно есть. Вот только их у меня уже не было…
Кабул. Дворец народа
13 сентября 1979 года
23.50. по местному времени
Город затих…
На Востоке – ночь время особое. А в Кабуле – тем более. Тогда в Кабуле еще не было разгула бандитизма, и ночью город спал, даже фонари горели только на главной магистрали города. Спали все, потому что Аллах велел ночью спать. Спали все – кроме тех, кто спать не мог. Тех, чья судьба сейчас решалась…
Несколько машин совпосольства и аппарата ГВС проехали во двор Арка, по привычке Горелов отметил, что охрана во дворце ни к черту. Толком и документы не проверили – а ведь это резиденция главы государства.
Дворец тоже спал, но это была всего лишь видимость. Кое-где из окон пробивались лучики света – плотные темные шторы не давали дню, продолжающемуся для тех, кто работал во дворце, вырваться наружу.
– У Тараки? – негромко сказал посол, показывая на одно из таким образом затемненных окон…
Пост, козыряющий солдат, даже не проверивший у них документов. Темные, тихие коридоры дворца, сколько всего видевшие, что об этом можно написать не одну книгу. Знакомый маршрут к кабинету Тараки – неудавшегося вождя Афганистана.
Нур Мухаммед Тараки сидел на своем месте, за столом, закрыв лицо руками, на какое-то мгновение посол, вошедший в кабинет первым подумал, что он плачет. Но впечатление это было ошибочным – хотя глаза были красные, опухшие. Видимо, Тараки не спал уже больше суток.
Человек, сидевший в кресле совершенно не был похож на себя самого двухлетней, даже годовой давности. Это был уже не революционный романтик, это был практик. Практик, который потерпел поражение…
Да, поражение. Пузанов был опытным политиком – бывший кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, министр, потом посол в нескольких странах. Он мог отличить победителя – от проигравшего. Так вот Тараки – уже проиграл. Победители выглядят по-другому, говорят по-другому и действуют по другому.
И, тем не менее – он генеральный секретарь партии.
Нур Мухаммед Тараки не встал как обычно навстречу советским не пожал руки. Он просо сидел в кресле и смотрел на вошедших.
Посольский переводчик Рюриков подошел ближе к послу, готовый переводить.
– Товарищ Тараки. Мы получили срочную телеграмму из Москвы, в которой излагается точка зрения советского руководства на процессы, происходящие в Афганистане. Мы должны изложить ее Вам, и мы должны сделать это в присутствии товарища Амина.
Тараки не удивился.
– Хорошо. Он во дворце. Сейчас его позовут.
Генеральный секретарь вызвал охранника, попросил пригласить Амина. Тот явился почти сразу*. Поздоровался с советскими гостями…
– Извините, что я в таком виде, но я уже ложился спать, когда меня позвали…
Амин расположился рядом с Тараки как и в прежние времена когда один из них был учителем, а другой – учеником. Посол начал зачитывать послание из ЦК КПСС на русском, Рюриков переводил его на пушту. Тараки и Амин напряжено слушали, молча…
Само послание было жестким, несмотря на обтекаемость формулировок. В нормальных ситуациях таких посланий не бывает, тем более их не зачитывают в полночь, в присутствии главного военного советника и представителя КГБ. Но и ситуация в афганском руководстве была уже накалена до опасного предела.
Когда Рюриков закончил, первым заговорил Тараки, почти сразу
– Мы благодарны советскому руководству за заботу и искреннюю заинтересованность в делах нашей страны. Да, у нас есть некоторые разногласия в руководстве партии, но они преодолимы. У советского руководства нет поводов для беспокойства за будущее НДПА. Рядом со мой сидит мой сын, и он это подтвердит.
Советские перевели взгляд на Амина.
– Товарищ Тараки сказал совершенно правильно. Да у нас есть разногласия, но они преодолимы и не касаются принципиальных вопросов. У меня есть отец и он рядом со мной. Он научил меня всему, и я готов умереть за него. Клянусь, что никогда не сделаю ничего такого, что могло бы причинить вред моему отцу, и сделаю все чтобы укрепить единство в партии.
И все вроде бы хорошо – но Пузанов был опытным человеком, и хорошо умел понимать людей. Вот и сейчас он понял – что все, что они довели сейчас до этих двух людей, не имеет для них ровным счетом никакого значения.
Но ничего сделать уже было нельзя. И больше чем уже сказано – сказать тоже было нельзя.
Посол встал со своего места первым, попрощались. Темными коридорами Арка прошли к припаркованным во дворе машинам.
