Впервые в жизни, или Стереотипы взрослой женщины - Татьяна Веденская

– Я поеду, – ответила Анна после минутного раздумья. – Никаких вариантов, еду в Самару.

– Ура! – воскликнула Олеся, которую одно только присутствие Анны рядом на съемках умиротворяло и придавало дополнительных сил. Нонна только покачала головой, встала и включила чайник.

– Ничего и не «ура». У нас тут будет два ваших официальных мужа, не имеющих понятия, чего происходит. Верно? И в перспективе два скандала? – язвительно уточнила она.

– Мой не скандалит, у него словарного запаса не хватает, – заступилась за Матюшу Анна. И тут же отвернулась от Нонны, сделала вид, что полностью поглощена приготовлением чая.

– Зато может напиться, – напомнила Женя, вызвав возмущение подруги. Зачем напоминать о таком? Да, когда Матюша зол, вполне может напиться. Ирландцы в этом смысле недалеко от русских ушли. Умеют, что называется, «квасить». Один раз, когда Анна приехала поздно ночью, Матгемейн встретил ее в прихожей – он там так и сидел на тумбе, одетый и обутый черт его знает сколько времени. Когда Анна вошла в дом, он встал, кивнул ей, вышел и вернулся через несколько часов в практически невменяемом состоянии. Если бы не Анна, в дверь, наверное, не вошел бы – так и торчал бы на лестничной клетке. Маленькая месть не говорящего по-русски мужчины.

– Я ему объясню, – буркнула Анна. – Он поймет.

– Что муж поймет, если ты не собираешься ему говорить о долгах? – удивилась Нонна.

– Придумаю что-нибудь, – пожала плечами Анна. – А ты зачем пирог ешь? Там сахар!

– Ниже пояса бьешь? – Нонна демонстративно отложила кусок Анниного пирога, который так любила, и обиделась. Скрестила руки на груди и надулась. Анна достала из холодильника фруктовое желе и протянула его подруге.

– С сорбетом.

– Бедная я, бедная, – оттаяла Нонна. – Ну а ты, Олеська? Померанцев же тебя живьем съест.

Померанцев мог бы, в этом никто не сомневался, но все, чем сейчас была занята его голова, – это вышедшая в печать книга. Олеся увидела ее в витрине одного книжного магазина и буквально застряла на той улице, стоя перед стеклом и глядя на то, что было строжайшим образом запрещено трогать, смотреть и в особенности читать. Книга стояла на подставке, не в центре витрины, а как бы сбоку. На заднем плане красовался плакат с улыбающимся, загорелым лицом Максима – собственно, именно он-то и заставил Олесю остолбенеть и застыть перед витриной.

Она хорошо помнила эту фотографию, Максим сделал ее в Италии, как раз в тот год, когда они были врозь, когда он бросил Олесю со словами о том, что она душит его талант и мешает по-настоящему раскрыться и творить. Определенно теперь ему ничто не мешало. Он смотрелся отлично: молодой и талантливый, открытое смеющееся лицо – Олесе так редко удавалось увидеть такое выражение вживую. Загар уже давно сошел, и привычная москвичам бледность немного портила его красоту. Олеся не замечала этого, пока не увидела этой фотографии.

Глядя на беззаботного красавца с плаката, она в очередной раз спросила себя, а не приснилась ли ей их свадьба. Не сошла ли с ума от любви, не придумала ли продолжения их истории? Вдруг на самом деле он никогда не возвращался? Что, если она вообразила тот день, когда Померанцев, загорелый и самоуверенный, появился в ее квартире? Что, если на самом деле он ушел от нее со словами «я сейчас вернусь», слившимися в один быстрый звук, а потом выкинул ключ от квартиры и больше никогда не вспоминал о девочке Олесе, безумно влюбленной в него и невыносимо навязчивой.

Олеся смотрела на фотографию и крутила эти мысли в голове, как стеклянные шарики в ладони. Что, если она уже давно в сумасшедшем доме и ей делают уколы и пытаются вернуть в реальный мир, в котором Померанцева нет. А она сопротивляется из последних сил, и придумывает свадьбу, и убеждает себя, что эта странная, ненормальная, болезненная любовь охватила теперь их обоих.

Померанцев улыбался с плаката такой равнодушной, отстраненной улыбкой. Олеся замерла на секунду перед стеклянной дверью магазина, а затем вдохнула поглубже и зашла внутрь. Книги были разложены на столике перед входом, они стояли, лежали, стопками и вразброс – обложкой или оборотом вверх. И со всех книг на Олесю смотрел он – ее муж Максим Померанцев.

Та же фотография с витрины, только маленькая, размещалась на обороте книги. Спереди обложка представляла из себя какую-то замысловатую сюрреалистическую картину, одну из тех, которые рисуются наркоманами – абсурдное количество деталей, разбросанные детали каких-то механизмов, части чьих-то лиц, выведенные с невообразимой точностью и дотошностью, но безо всякой логики и смысла. Люди, висящие в воздухе, кот, летящий в сторону.

Олеся приблизила лицо к обложке. Она знала, что ей категорически запрещено читать и даже смотреть на книгу, и от этого было еще интереснее и волнительнее. С холода руки плохо слушались, и девушке пришлось приложить усилия, чтобы раскрыть книгу на нужной странице. Она называлась «Камео». Что значило это слово, Олеся не знала. Может быть, чье-то имя?

Соблазн был велик. Купить и прочитать. Ничего не сказать мужу. Жить дальше, как Раскольников, зная, что преступление совершено и заповедь нарушена.

«Портрет страсти, соединение времени и места, повествование, сотканное из аналогий и метафор, тонкая грань между личностью и событием, где одно порождает другое…»

– Гхм! – скривилась Олеся. Что ж, кто бы сомневался, что аннотация окажется столь замороченной. Портрет времени и места? Господи, боже мой! Что это значит? Олеся посмотрела в последний раз в глаза Максиму с фотографии. – Не буду, не буду, ладно!

Она шла с репетиции и была в исключительно хорошем настроении, чтобы нарушать заповеди. Шебякин был доволен и тем, как Олеся играла роль, и тем, как она похудела. Всего неделя на кофе – и ее черты приобрели необходимую хищную резкость, и круги под глазами стали ярче. Никто не сказал, что нужно выглядеть красиво. Она должна была выглядеть в кадре так, словно в любую минуту готова покончить с собой. Натянутая струна.

Олеся открыла дверь своим ключом, в последний раз позабавившись мыслью о том, что все это – весь этот мир, в котором она сейчас живет, с любимым мужем, с главной ролью в руках – вымысел, порожденный больным воображением. В квартире вкусно пахло. С тех пор как Олеся стала худеть, Померанцев (вымышленный или натуральный, не имеет значения) словно с цепи сорвался – готовил почти каждый вечер, словно умышленно стараясь свести с ума голодную Олесю. Вызов брошен. Чего ты хочешь больше – мяса с румяной сырной корочкой или прыгать голой на крыше здания провинциального театра.