Куклы Барби (сборник) - Людмила Загоруйко

В мечтах, увы, мы все Марии Антуанетты, любительницы дорогих излишеств, фантазёрки, рискованные модницы. Внутри нас живёт свой дворец мечты, роскошный Трианон. Каждая без исключения платит за собственноручно вылепленное материальное счастье, сполна. Боже упаси, мрачную судьбу королевы Франции сейчас повторить невозможно. Время публичных казней и изощрённых пыток, названных красивыми словами (подумать только гаротта – железная удавка-обруч с острым шипом в затылок), давно прошло. Удивительно, что этим медовым словом ещё не назвали ресторан или торговый комплекс. Представьте кризис и банк «Гаротта» – в самое яблочко.

Кто сказал, что невозможно дважды войти в одну и ту же воду, тот никогда не жил в государстве, которое умеет заманить своих граждан в одну и ту же ловушку и без покаяния бросить на произвол судьбу. Эта ловушка называется деньги. То они тают, как в прошлогодний снег на счетах в сберегательных банках, то их раздают направо-налево те же банки, а потом бах и всё, ты в вечной долговой яме, ушёл в дауншифтинг, сбежал, залёг на дно, растворился.

Банки-сводники зазывали, как арабы на порогах весёлых заведений, в знаменитых кварталах Парижа. Украинцы выстраивались в них в очередь, закладывали бизнес, недвижимость, жён, матерей, детей. Покой и стабильность меняли на деньги. Проценты никого не смущали. Как-нибудь вытянем. Всего хотелось сразу и много. В воздухе царил вирус всеобщей беспечности и авантюризма. Покупали машины, квартиры, земли, расширяли бизнес.

Осенью он пополз верх. Родные деньги превращались в ничто. Коварный доллар, как румынский вампир, пил из них кровь и бросал умирать. Впервые прозвучало слово кризис. Лара, сонно мечтающая в любимом кресле, проснулась от мысли, что может оказаться в нём на улице под дождём и снегом. В кресле, но без квартиры. Она напряглась, подумала и приняла решение квартиру сдать. Клиент нашёлся солидный. Так Лара очутилась в пушистых лапках Марты Андреевны.

Зимой, наконец, включили отопление. Топили без меры, как в бане. Лара с вечера открывала настежь форточку, морозный воздух облегчал дыхание. Она ложилась в постель, плотно укутывалась, засыпала и просыпалась от боли в горле. В тепле вонь чувствовала себя комфортно, давила, истязала. Снова кинулись искать первопричину. Шли на запах, как ищейки на наркоту, прочесали сантиметр за сантиметром. Смердело всё: матрацы, полки, шкафы, сгнившие доски в полу. Вырезали истлевшие места, постелили в коридоре ламинат, накупили китайских ароматических палочек, распылителей, аэрозолей, дурманящих сухоцветов. Безрезультатно.

На улице неприятности забывались, но только переступался порог, как смрад убивал, как капля никотина убивает метафизическую лошадь или топор Раскольникова старуху процентщицу, или неблагодарный Нерон своего учителя Сенеку, или… Распахивалась входная дверь – запах взрывной волной вырывался наружу. Лара чувствовала, что исчезает, сокращается до мизерных размеров, превращается в моль, вошь, таракана, коричневого клопа на стенке за незатейливой картинкой. От жары нечем было дышать, Лара, как пойманная рыба, хватала воздух, обалдев, высовывала голову в форточку.

Настоящая опасность пряталась не за окном, а за дверью напротив. Соседка пришла в первый же день и в знак знакомства попросила пятёрку взаймы. И закрутилось. Утром «подруга» занимала пятёрку, вечером – отдавала. Лара надеялась, что соседка, наконец, сойдёт с рельсов и долг не вернёт, тогда этот изнуряющий круговорот прекратится. Не тут-то было. Активный кредитор всегда нес в руках поднятый флаг денежного знака с лицом Богдана Хмельницкого. Гетман подмигивал, топорщил усы и пожимал плечами: «Что поделаешь, на войне, как на войне». Значит, всё сначала. Утро-вечер. Утро-вечер. Счастье покоя стоило каких-то пять невозвращённых гривен. Должна же быть у алкоголиков короткая память. Она путала карты: выдавала по две пятёрки, подсовывала двадцатку, ждала – авось, споткнётся. Вечером раздавался настойчивый звонок: «Я вчора брала у вас десятку? Повернула? Тоді ось, тримайте».

Муж соседки вкалывал от зари до зари. Бедняге приходилось несладко. Он жил двойной жизнью: днём – служил, ночью – «челночил» за ближним закарпатским бугром. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить его профессию. Они почему-то все, как на подбор, и с ними дядька Черномор, упитанные: свекольные щёки свисают к подбородку, глаза маленькие, буравчиком, большой рыхлый живот, ленивая походка, недовольное выражение лица.

В миру наш милициант выглядел растерянным и усталым. Лицо без улыбки, серое, всегда озадаченное. Ещё бы. Забот полон рот. Ни минуты покоя. В свободное время он занимался совсем не мужским, скорей, бабьим делом: возил из соседней страны макароны. По утрам под окнами останавливалась старенькая «Волга». Встречать мужа выходила во двор жена. Супруги перекидывали через плечи пузатые мешки с товаром, несли их в «гнёздышко». Мешков было так много, что казалось, весь город подсел на мучное. Это были редкие минуты их единения, служения общей цели во благо семьи. Они походили на двух навьюченных верблюдов, тупо жующих жвачку быта. Вообще-то он смахивал больше на осла, потому что практически закрывал глаза на беспробудное пьянство жены.

«Ты пьяная!» – кричал незадачливый муж, гремя пустыми кастрюлями, и через бумажную стенку беспрепятственно проникали подробности скандала. Соседка спасалась бегством в ближайшем гастрономе, там с восьми утра продавали на разлив, снимала стресс и быстро возвращалась. Тоненькие ноги в джинсах беспомощно торчали из-под широкой куртки двумя зимними обглоданными ветками, не слушались, петляли. Беспечный пышный бубон детской шапочки подпрыгивал на макушке в такт нетвёрдым шагам. Финишную прямую, слепую кишку узкого коридора с бутафорной давно перегоревшей лампочкой на проводе-удавке посередине, преодолевала по стеночке, на ощупь.

Муж в этом аду долго не задерживался, заводил мотор и уезжал. Занюхав свободу, к ней со всех сторон сползались братья-собутыльники. Разбегались перепуганными зайцами, петляли, оставляя на снегу запутанную вязь следа.

Изредка несчастная выходила из оцепенения пьяного стопора и на неё нападали приступы агрессии. Она атаковала Лару звонками в двери. Лара пряталась за баррикадами шкафов, не открывала. Соседка, не переставая трезвонить, принималась воспитывать чужих квартирантов: «Имейте совесть. Помойте коридор». Мыть в темноте заваленную картофельными очистками кишку Ларе не улыбалось. Каприз, крен затуманенного спиртным сознания. Утром коридор пугал унылостью и отбивал охоту браться за швабру, воинственный запал «подруги» тоже сходил на нет, и уже никто ни к кому не имел претензий. Инцидент, не разрешившись, перманентно переплывал в предсказуемое будущее.

Если бы бог мне дал талант писателя Генри Миллера, то я бы без преувеличений стала непревзойдённым мастером описания совковых трущоб. Мы знаем их изнутри, мы знаем, как там живут, нам и карты в руки. Все эти изъеденные тропиками раков полы, смрад, мат, вечно пьяная женщина с печалью алкоголички на лице, скука, пустота жизни, без мечты, будущего, но я не писатель Генри Миллер, у меня нет его смелости, его уверенности и мужской мощи слова. Я тихо им зачитываюсь и упиваюсь. Именно сейчас, когда пишу эти строки. А ведь он, Генри Миллер, собирался посетить бывший Союз. Трудно представить, что выдал бы мастер о бреде жизни в бесконечной дури перманентного совка.

Он писал о клоаках Парижа, но это был Париж, город вечного праздника, он писал о фальши Америки, но это была Америка, страна, как в Ноев ковчег принявшая народы со всего мира. Заметьте, все лучшие произведения о язвах человечества созданы в государствах с высоким уровнем жизни и развитыми демократическими институтами. Если вокруг хаос, то поневоле тянет к позитиву. Снаружи – дрянь, внутри – дрянь, так же можно сойти с ума. Мы не сходим, живём, принюхались, привыкли, это наша естественная среда обитания. Жабы любят своё болото, радостно квакают и размножаются. Мы тоже любим. Ненавидим и любим.

Марта Андреевна интересовалась в телефонную трубку, почему задерживается очередной кэш. Время платить за квартиру давно пришло и ушло, а денег нет. Паузы расставлялись аккуратно, как ноты в тетради ученика. Лара взревела. Она выложила всё накипевшееся и объявила о твёрдом намерении съезжать.

В семь утра следующего дня милая бабулька позвонила в дверь. Лара не удивилась раннему визиту. Ходы хозяйки понемногу начинали просчитываться. Сын торжественно провёл по дому экскурсию. Тщательно осмотрели достопримечательности. Вместе заглянули даже под кухонные навесные шкафы. Бабушка провела наманикюренным пальчиком по свежей краске, одобрительно промурлыкала под нос – хорошо. Дальше к делу перешли по сути. Хозяйка заявила, что в побелке не нуждалась. Лара напрасно проявила прыть и инициативу. Блаженное слово «сочтёмся» навсегда исчезло, как будто никогда не возникало. К концу беседы хозяйка озвучила вердикт: два дня на переезд и баста. Без поблажек. Время – деньги, а денег на счету нет. Лара поняла ужас проигрыша. Хитрая бабулька остаётся в плюсах, она – посреди зимы без крыши над головой и с носом. Кровь прилила к лицу, рот открылся криком. В ответ Марта Андреевна достала из сумки вязанье и замельтешила спицами, мол, разговор закончен. Изредка она поднимала голову, укоризненно смотрела на Лару, взывая к её «Большому Человеческому Достоинству». Словосочетание смешило напыщенностью: «Большое Человеческое Достоинство»– «Большая Советская Энциклопедия». Лара посмотрела на полку и увидела её, энциклопедию, потом на бабушку с лицом ангела. Тогда она и брызнула в неё семенем, оплодотворила, зацепилась и стала набухать. Ещё не эмбрион, но уже месть. Возмутительно. Кто развёл? Бабушка-одуванчик.