Уроки зависти - Анна Берсенева

– Мы поработали эффективно и закончили быстро, – улыбнулся он. – А я был самый эффективный. И получил награду.

С этими словами он поставил на кухонный стол бутылку белого вина. Она весело заблестела на широкой столешнице из темного дерева.

Занятие, которому Бернхард посвятил первую половину своего выходного дня, на который к тому же пришелся день его рождения, было почтенным и приятным: он ездил на заседание комитета, который готовил празднование юбилея шварцвальдского винограда. Самому старому здешнему сорту, гутэделю, вот-вот должно было исполниться пять тысяч лет – упоминания о нем были отысканы в древнеегипетских папирусах, а появился он, говорили, еще раньше в Палестине. И хотя здесь, в Маркграфской области Шварцвальда, его начали возделывать всего-навсего в семнадцатом веке, отпраздновать решили с размахом.

«И вот спрашивается, чего мама меня пилит, что я ему внимания не уделяю? – подумала Люба, глядя на мужа. – Я, что ли, должна виноградным юбилеем интересоваться?»

Интересоваться подобными вещами казалось ей, самое малое, наивным. Но мужа она любила.

– Пообедаешь? – спросила Люба.

– Нет. Я чувствую такие запахи, что лучше дождусь ужина. А сейчас только выпью вина, и достаточно. Ты будешь выпивать со мной, Люба?

Она кивнула. Бернхард достал из буфета маленькую фаянсовую вазочку с галетным печеньем и откупорил принесенную бутылку.

Люба улыбнулась, вспомнив, как в самом начале своей германской жизни не могла уловить, как меняется роль вина в проведении вечера. Немцы либо пили вино – и в этом случае совсем не ели, а только закусывали его такими вот крошечными печенюшками и орешками, либо ели – и тогда вином запивали еду, которая и становилась во всем процессе главной.

Бернхард налил вино в два бокала и спросил:

– Ты попробуешь, Нора?

– Нет, спасибо, – отказалась мама. – У меня от вина только голова разболится, ты же знаешь.

– Но гутэдель совсем особенное вино. Совсем мало кислоты, поэтому очень полезно. И ласковый вкус. И к тому же вино с каждого виноградника отличается от другого, потому что реагирует на почву, на влагу. Даже на ветер! Итак, ты, может быть, все-таки выпьешь вместе с нами?

Мама улыбнулась, отрицательно покачала головой и отвернулась к пирогам, в которые уже раскладывала начинку.

– На твое здоровье, Либхен, – сказал Бернхард и, прежде чем выпить, поцеловал Любу в щеку.

По-русски они говорили, только когда приезжала мама, поэтому за время между ее приездами он забывал многие русские слова и обороты.

Это Люба сама решила, что друг с другом они будут говорить только по-немецки. Бернхарду она объяснила, что это поможет ей быстрее выучить язык, но вообще-то ей хотелось говорить по-немецки совсем по другой причине…

Жизнь ее переменилась совершенно. Она чувствовала это тем, что называют всеми фибрами души. И ей не просто необходимо было переменить в себе все, что составляло ее сущность, и язык ей хотелось переменить тоже. А при том, что при посещении курсов во Фрайбурге у нее вдруг обнаружились вполне приличные способности к языкам, это оказалось и вовсе легко и даже приятно.

Вино было нежное, от него только настроение улучшалось, ничего больше. Оно, правда, у Любы и так было прекрасное. Хоть сами по себе сегодняшние гости и были ей довольно безразличны, но ей нравилось, что они придут, – нравилась предпраздничная обстановка, которая так чувствовалась в доме, и то, что сейчас она достанет из старинного буфета большие серебряные ножи с вилками и мейсенский столовый сервиз, и что стол накроют в главной комнате, и зажгут свечи в бронзовых подсвечниках… Она сама не ожидала, что так естественно, как лодка в реку, войдет во всю эту жизнь, совсем для нее ведь новую, совсем необычную.

Это произошло. И теперь река этой жизни несла ее легко и бережно, поддерживала всем своим течением. И ей было неизмеримо хорошо!

Глава 2

– По Шварцвальду без подъемов? Не верю! Здесь же сплошные горы.

– Но можно найти подходящий маршрут, поверь, Эрих! Мы ездили на велосипедах с детьми, и они легко преодолевали дорогу. Были совсем небольшие холмы, и везде асфальт, только кое-где встречалась щебенка. И можно было видеть ущелье – то, где течет Вутах, – и при желании заезжать во все городки по дороге. Их целое множество, они прелестны, и даже…

Люба почти не вслушивалась в разговоры, которые гудели по всей комнате, и на балконе, куда гости вышли покурить, гудели тоже. Ужин уже окончен, и можно не беспокоиться о том, чтобы вовремя и в должном виде поданы были все блюда. Все уже похвалили и ее голубую форель – ах, Люба, как прекрасно ты научилась готовить традиционные шварцвальдские блюда! – и мамины пироги. Кофе и дижестив взял на себя Бернхард; можно полностью расслабиться.

Потому разговоры и доносились до нее лишь в виде ровного гула. Да они для того и были предназначены, эти послезастольные разговоры, чтобы умиротворять сознание.

– Устала, Люба?

Отец Бернхарда подошел незаметно; Люба думала, что он беседует с гостями на балконе.

– Нет, Клаус, – покачала головой она. – Кристина все заранее подготовила, и мы ведь все делали вместе с мамой.

– Да, твоя мама просто клад. Может, предложить ей выйти за меня замуж? – поинтересовался он.

– Она не согласится.

– Почему?

– Хочет жить так, как она живет.

– Это убийственный аргумент, – усмехнулся Клаус.

– Не убийственный, а исчерпывающий.

– Ты стала говорить по-немецки как на родном языке, Люба.

– Спасибо, Клаус.

Вообще-то для разговоров с ним учить язык ей было почти не нужно. Даже не потому, что Клаус Менцель более-менее знал русский, а потому что Люба с Бернхардовым отцом понимали друг друга без лишних слов.

Она улыбнулась, вспомнив, каким неприятным, даже удручающим он показался ей при первой встрече. До чего же бестолковой она тогда была, как же мало понимала в людях!

Люба прилетела в Германию накануне Рождественского сочельника.

Она ни о каком сочельнике не думала. Правда, о европейском Рождестве в день ее отъезда напоминала Ангелина Константиновна, но Любины сборы в дорогу были такими бестолковыми, такими какими-то лихорадочными, что любые посторонние сведения пронзали ее сознание, как метеоры, и так же, как метеоры, бесследно исчезали.

И когда она вышла из самолета во Франкфурте, то ее ошеломление было таким сильным, что действительность казалась призрачной. И то, как Бернхард поцеловал ее у таможенной калитки, и то, как гудел огромный, невиданно огромный аэропорт, сплошь гудел чужой и непонятной речью, – все это не способствовало тому, чтобы она пришла в себя.

Разрывалось, разбивалось на мелкие осколки ее сознание, и не до подробностей ему было.