Турецкий гамбит - Борис Акунин

Варя тщетно пыталась унять неистово бьющееся сердце. Гром выстрелов приближался. Она услышала, как Соболев отдает какие-то команды, но не разобрала слов. Где-то закричали «алла!», ударил залп.

Вертя барабан револьвера, Анвар бормотал:

— Я мог бы сделать вылазку, но осталось только три патрона… Ненавижу бездействие!

Он встрепенулся — выстрелы звучали в самом здании.

— Если наши победят, я отправлю вас в Адрианополь, — быстро заговорил Анвар. — Теперь, видимо, война закончится. Второго этапа не будет. Жаль. Не все получается, как планируешь. Может быть, мы с вами еще увидимся. Сейчас, конечно, вы меня ненавидите, но пройдет время, и вы поймете мою правоту.

— Я не испытываю к вам ненависти, — сказала Варя. — Просто мне горько, что такой талантливый человек, как вы, занимается всякой грязью. Я вспоминаю, как Мизинов читал историю вашей жизни…

— В самом деле? — рассеянно перебил Анвар, прислушиваясь к перестрелке.

— Да. Сколько интриг, сколько смертей! Тот черкес, который перед казнью пел арии, ведь был вашим другом? Им вы тоже пожертвовали?

— Я не люблю вспоминать эту историю, — строго произнес он. — Знаете, кто я? Я — акушер, я помогаю младенцу появиться на свет, и руки у меня по локоть в крови и слизи…

Залп грянул совсем близко.

— Сейчас я открою дверь, — сказал Анвар, взводя курок, — и помогу своим. Вы оставайтесь здесь и ради Бога не высовывайтесь. Скоро все закончится.

Он потянул засов и вдруг замер — в банке больше не стреляли. Слышалась речь, но непонятно какая, русская или турецкая. Варя затаила дыхание.

— Я тебе харю сворочу! В уголочке отсиживался, мать-мать-мать! — рявкнул унтерский бас, и от этого сладостно-родного голоса внутри все запело.

Выстояли! Отбились!

Выстрелы откатывались все дальше и дальше, отчетливо донеслось протяжное «ура!»

Анвар стоял, закрыв глаза. Его лицо было спокойным и печальным. Когда стрельба совсем прекратилась, он отодвинул засов и приоткрыл дверь.

— Все, мадемуазель Барбара. Ваше заточение окончено. Выходите.

— А вы? — прошептала Варя.

— Ферзь пожертвован без особой выгоды. Жаль. В остальном все остается в силе. Ступайте и желаю вам счастья.

— Нет! — увернулась она от его руки. — Я вас тут не оставлю. Сдайтесь, я буду свидетельствовать на суде в вашу пользу.

— Чтобы мне зашили горло, а потом все-таки повесили? — усмехнулся Анвар. — Нет уж, благодарю покорно. Больше всего на свете не терплю две вещи — унижение и капитуляцию. Прощайте, мне надо побыть одному.

Он все-таки ухватил Варю за рукав и, слегка подтолкнув, спровадил за дверь. Стальная створка тут же захлопнулась.

Варя увидела перед собой бледного Фандорина, а у выбитого окна стоял генерал Мизинов и покрикивал на жандармов, подметавших стеклянные осколки. Снаружи уже рассвело.

— Где Мишель? — испуганно спросила Варя. — Убит? Ранен?

— Жив и здоров, — ответил Эраст Петрович, внимательно ее оглядывая. — Он в своей стихии — преследует неприятеля. А бедного Перепелкина снова ранили — ятаганом полуха отхватили. Видно, опять орден получит. И за прапорщика Гриднева не беспокойтесь, он тоже жив.

— Я знаю, — сказала она, и Фандорин чуть прищурился.

Подошел Мизинов, пожаловался:

— Еще одна дырка в шинели. Ну и денек. Выпустил? Отлично! Теперь можно и динамитом.

Он осторожно приблизился к двери в хранилище, провел рукой по стали.

— Пожалуй, двух шашек в самый раз хватит. Или много? Хорошо бы мерзавца живьем взять.

Из-за двери хранилища донеслось беззаботное и весьма мелодичное насвистывание.

— Он еще свистит! — возмутился Мизинов. — Каков, а? Ну, ты у меня сейчас досвистишься. Новгородцев! Пошлите в саперный взвод за динамитом!

— Д-динамит не понадобится, — тихо сказал Эраст Петрович, прислушиваясь к свисту.

— Вы снова заикаетесь, — сообщила ему Варя. — Это значит, все позади?

Грохоча сапогами вошел Соболев в распахнутой белой шинели с алыми отворотами.

— Отступили! — охрипшим после боя голосом объявил он. — Потери ужасные, но ничего, скоро должен эшелон подойти. Кто это так славно выводит? Это ж «Лючия де Ламермур», обожаю! — и генерал принялся подпевать приятным сипловатым баритоном.

Del ciel clemente un riso,la vita a noi sara! —

прочувствованно допел он последнюю строфу, и тут за дверью раздался выстрел.

Эпилог

«Сегодня, в светлую годовщину Высочайшего милосердия, явленного крестьянству 17 лет назад, в летопись царствования Царя-Освободителя вписана новая светлая страница. Русские и турецкие уполномоченные подписали в Сан-Стефано мир, завершивший славную войну за освобождение христианских народов от турецкого владычества. По условиям трактата, Румыния и Сербия обретают полную независимость, образуется обширное Болгарское княжество, а Россия получает в компенсацию военных затрат 1 миллиард 410 миллионов рублей, причем основная часть этой суммы будет внесена территориальными уступками, в число которых входят Бессарабия и Добруджа, а также Ардаган, Каре, Батум, Баязет…»

— Ну вот, мир и подписан, причем очень хороший. А вы каркали, господин пессимист, — сказала Варя, и опять не о том, о чем хотела.

С Петей титулярный советник уже попрощался, и вчерашний подследственный, а ныне вольный человек Петр Яблоков поднялся в вагон — осваивать купе и раскладывать вещи. По случаю победоносного окончания войны вышли Пете и полное помилование, и даже медаль за ревностную службу.

Уехать можно было еще две недели назад, да и Петя торопил, но Варя все тянула, ждала непонятно чего.

Жалко, с Соболевым рассталась плохо, обиделся Соболев. Ну да бог с ним. Такого героя быстро кто-нибудь утешит.

И вот пришел день, когда нужно было прощаться с Эрастом Петровичем. С утра Варя была на нервах, закатила бедному Пете истерику из-за потерявшейся брошки, потом расплакалась.

Фандорин оставался в Сан-Стефано — с подписанием мира дипломатическая возня отнюдь не заканчивалась. На станцию он пришел прямо с какого-то приема — во фраке, цилиндре, белом шелковом галстуке. Подарил Варе букет пармских фиалок, повздыхал, попереминался с ноги на ногу, но красноречием сегодня не блистал.

— Мир ч-чересчур хороший, — ответил он. — Европа его не признает. Анвар отлично п-провел свой гамбит, а я проиграл. Мне дали орден, а надо бы под суд.

— Как вы к себе несправедливы! Ужасно несправедливы! — горячо заговорила Варя, боясь, что выступят слезы. — За что вы все время себя казните? Если бы не вы, я не знаю, что бы со всеми нами было…

— Примерно то же мне сказал Лаврентий Аркадьевич, — усмехнулся Фандорин. — И п-пообещал любую награду, какая в его власти.

Варя обрадовалась:

— Правда?! Ну слава Богу! И чего же вы пожелали?

— Чтобы меня отправили служить куда-нибудь за т-тридевять земель, подальше от всего этого. — Он неопределенно махнул рукой.

— Глупости какие! И что Мизинов?

— Разозлился. Но слово есть слово. К-кончатся переговоры, и поеду из Константинополя в Порт-Саид, а оттуда пароходом в Японию. Назначен вторым секретарем посольства в Токио. Дальше уж не б-бывает.

— В Японию… — Слезы все-таки брызнули, и Варя яростно смахнула их перчаткой.

Зазвенел колокол, паровоз дал гудок. Из окна вагона высунулся Петя:

— Варенька, пора. Сейчас отбываем.

Эраст Петрович замялся, опустил глаза.

— Д-до свидания, Варвара Андреевна. Был очень рад… — И не договорил.

Варя порывисто схватила его за руку, часто-часто заморгала, сбрасывая с ресниц слезинки.

— Эраст… — внезапно вырвалось у нее, но слова застряли, так и не выплеснулись.

Фандорин дернул подбородком и ничего не сказал.

Лязгнули колеса, вагон качнулся.

— Варя! Меня увозят без тебя! — отчаянно крикнул Петя. — Скорей!

Она оглянулась, еще секунду помешкала и вскочила на поплывшую вдоль перрона ступеньку.

— … и первым делом горячую ванну. А потом в Филипповскую и пастилы абрикосовой, которую ты так любишь. И в книжную лавку за новинками, а потом в университет. Представляешь, сколько будет расспросов, сколько…

Варя стояла у окна и кивала в такт счастливому Петиному лепету. Все хотела насмотреться на черную фигуру, что осталась на платформе, но фигура вела себя странно, расплывалась. Или с глазами что-то было не так?

«Сегодня лорд Дерби заявил, что британское правительство, поддержанное правительствами большинства европейских стран, категорически отказывается признавать грабительские условия мира, навязанные Турции непомерными аппетитами царя Александра. Сан-Стефанский трактат противоречит интересам европейской безопасности и должен быть пересмотрен на специальном конгрессе, в котором примут участие все великие державы».