Ветер и вечность. Том 1. Предвещает погоню - Камша Вера Викторовна

Ползущую по снегу резкую черную тень Ли заметил сразу, на опознание того, кому она принадлежит, ушла пара секунд, и чуть больше – чтобы натянуть сапоги, сунуть за пояс пару алвасетских ножей и набросить плащ.

Он успел, граф Укбан шел целеустремленно, но медленно – можно было задержаться и попробовать разбудить хотя бы Мишеля, но сразу Ли об этом не подумал, а возвращаться не стал. Беглец появления Проэмперадора не заметил, он стремился в глухой угол двора, где не имелось ничего интересней пары заснеженных яблонь.

Губернаторская физиономия казалась слегка вороватой, как у добродетельного супруга, спешащего на не слишком пристойное свидание; Укбан не бормотал, как бедняга фок Дахе, и не пытался говорить с кем-то невидимым, но «фульгаты» просто так на посту не засыпают. Ли вытащил кинжал и уже привычно пролил свою кровь, пока только на рубашку, после чего, не отрывая взгляда от загадочного угла, быстро снял эсперу. У забора мирно помахивала хвостом беспородная пегая лошадка. Очень похоже, та самая. Слегка обогнав губернатора, Савиньяк подошел к перепугавшему Эмиля и едва не забравшему Мэллит чудовищу, которое не повело и ухом. На первый взгляд несомненная кобыла, она была отлично ухожена и полностью оседлана, единственным ее недостатком было отсутствие тени, а если уж совсем придираться, еще и инея на симпатичной, так и тянет дать яблоко, морде.

– Дивный! – подоспевший Укбан живо взял лошадь под уздцы. – Стой!

Кобыла, которую, кажется, сочли жеребцом, не ответила. К приличным всадникам кони тянутся, от совсем уж скверных шарахаются, Укбан во время пути ничем особым себя не проявил, в седле держался сносно, доставшегося ему мерина не мучил, а большего ожидать и не приходилось.

– Вы куда-то собрались? – окликнул Ли поставившего ногу в стремя прохвоста. – Куда?

Укбан не ответил. Торопливо вскочив в седло и разобрав поводья, он шустро развернул лошадь задом к воротам и попытался ускакать в беленый забор, однако Ли успел заступить путь. Кобыла безмолвно попятилась и замотала головой, всадник был решительней.

– С дороги! – потребовал он. – Прочь!

– Здесь нет дороги, – Савиньяк шагнул вперед, теперь он стоял почти вплотную к пестрому храпу. Луна позволяла разглядеть каждую шерстинку, а вот деревья и дом словно туманом затянуло.

– Слезайте, – велел Ли, – в Закат вы поедете через Акону.

Горе-наездник, явно не поняв, предпринял новую попытку пустить то, на чем он сидел, вскачь.

– Как зовут вашу лошадь, – на всякий случай осведомился Ли, – часом не Дивный?

Ответом был очередной посыл, но с таким же успехом можно было понукать забор. Укбан на удивление грязно выругался и со всей силы саданул по круглым бокам голыми пятками, видимо предполагая на них шпоры.

Отойти и посмотреть, как забирают мерзавцев, или оставить лошадку без добычи? Суд над прихвостнем Заля Талигу пойдет на пользу, особенно после обретения свидетеля. Савиньяк сунул руку за пазуху, добираясь до раны, пальцы нащупали кровь. Что ж, проверим.

Схватить нечисть под уздцы оказалось ничуть не трудней, чем обычную лошадку, веселье началось дальше. Тварь вытекла из уздечки, наподдала задом, с ходу сбросив седока, и диким прыжком рванулась к стене, словно бы размазываясь в полете и при этом изворачиваясь.

Ли опустил глаза и увидел свои сапоги и кровавые пятна, чуть дальше в девственно чистом, ни следочка, снегу копошился бывший губернатор Западной Придды. Деревья и тени обрели былую четкость, а от дома молча, как хорошие волки, торопились проснувшиеся «фульгаты».

– Ох, Монсеньор, – на Мишеле не было лица, – как же это…

– Бывает, – Ли прижал рукой всерьез разболевшуюся рану. – Заберите господина графа, а то простудится.

«Фульгаты» попробовали, но все, что им удалось, это скрутить отчаянно визжащую и клацающую зубами тушу. Графа Укбана забрали раньше, и вернуть его возможным не представлялось.

Валентин убрал пустую бутылку и взялся за следующую, последнюю из трех открытых заранее.

– На этом всё, – осведомился Арно, – или будем дальше сидеть? Если будем, я открою еще пару. Пусть продышатся…

– Давай, – решил Придд, разливая «Змеиную кровь», и Арно занялся пробками. Полудюжина на двоих для хорошего ночного разговора в самый раз, найти бы, о чем говорить. Второй вечер подряд копаться в древних безобразиях виконта не тянуло совершенно, перебирать глупости герцогских родственничков – тем более, а поминать покойного мэтра больше чем бокалом не собирался уже Валентин. Оставались воспоминания, но для этого они маловато выпили. Пока.

Арно приподнял освеженный бокал, лучший друг ответил тем же, и понимай как хочешь. То ли его здоровье пьешь, то ли общее, то ли вовсе за весну, которая когда-нибудь да наступит.

– Мы обошлись без тоста, – почти прочел сумбурные мысли Придд, – в таких случаях обычно подразумевается либо здоровье, либо любовь…

– Я вообще-то о весне думал, но и против любви ничего не имею. Если она не мешает жить.

– А что такое любовь, Арно?

– Что такое… любовь? – виконт глянул под стол, там смирно стояли пустые бутылки. Всего две, а чтоб допиться до философии, требовалось раза в три больше. – Ты же Веннена наизусть можешь шпарить часа два…

– Дольше, но где у Веннена ответ?

– Да он только о любви и писал…

– Не только. Арно, мы можем долго перечислять клички известных нам лошадей, только это не будет ответом на вопрос, что же такое лошадь.

– Лошадь – это лошадь. Можно сходить на конюшню, посмотреть, можно даже прокатиться.

– Верно, только конюшни есть не везде. Хотя да, пример я привел неудачный. Встретив лошадь, мы ее всегда узнаем, про любовь такое не скажешь.

– А, вот ты о чем! Ну и вляпался же я с Гизеллой… которая вторая, – виконт потянулся за бутылкой. – Освежаем? До сих пор жаль, так хорошо плясали, да и потом в галерее… Даже ты развеселился, а она кошки знают что навыдумывала.

– Вот именно. Мы выдумываем, потому что не представляем, что это такое на самом деле. С раннего детства люди сперва слышат о любви, потом читают, потом выдумывают и принимаются ждать. Все уверены, что любовь – это что-то восхитительное, связанное с прекрасной девушкой, достаточно ее увидеть, и все сразу станет другим. Мы видим, или нам так кажется, только мир остается прежним… Я непонятно говорю?

– Да нет, понятно, на упражнение по грамматике похоже… Мы слышим, мы уверены, мы видим… Ты что, не можешь понять, влюблен или нет?

– Нет, я не влюблен, но понять в самом деле хочу. Тебе не будет неприятно, если я стану говорить о Габриэле?

– Мне-то с чего? Хотя, да… это же она стреляла в отца, только я одну беду помню, без имени… Говорили про Борна, но матери все равно было, и Ли с Рокэ, ты не поверишь, тоже. Просто какая-то пустота нахлынула. Если бы мать захотела, то есть… если бы ей от этого стало легче, Рокэ с Бертрамом вытащили бы Борна из Багерлее и разодрали лошадьми у нее на глазах, но она будто в какой-то сон ушла. Ты не пьешь?

– Пью.

Звон бокалов, винная горечь, огоньки свечей. Нет, они еще не пьяны, это память рожи корчит. Будто обезьяна…

– Ненавижу обезьян!

– Почему обезьян?

– Потому что кривляются! Валентин, я, кажется, понял. Любовь – это то, что не заменишь и не подделаешь, нечего и метаться. У матери, по крайней мере, так было. Нет, она живет, конечно, мы ей нужны, я не только про нас с братцами и Рокэ, но и про Эпинэ с Ариго, даже про Сэц-Пуэна, только не то это!

– Из твоих рассуждений вытекает, что первая из твоих Гизелл своего мародера не любила.

– Почему?

– Она не ушла в сон, а бросилась мстить, причем мерзко.

– Да еще не тем! Метила в Ли, хоть и через Сэль, а приговор-то утверждал Райнштайнер. Постой, а ведь точно! Если бы Гизелла любила, то не вернулась бы, ведь ее красавца тоже прикончили. Выходит, в ней злости на живых оказалось больше, чем любви, то есть Ли и бедолага-отец для нее важнее были…

– А вот теперь я готов снять перед тобой шляпу.