Прыг-скок-кувырок, или Мысли о свадьбе - Тара Сивик

– Они, видно, исполняют это только в предписанной позиции при выключенном свете, – прибавляю я.

– Зуб даю, они думают, что стиль «по-собачьи» это что-то, связанное с танцами в хороводе, – смеется Лиз и посылает тому мужику воздушный поцелуй.

Я бью ее по руке и недобро смотрю исподлобья.

– Перестань, а? Мне с этими мамашами всю дорогу общаться приходится у Гэвина в садике. Веди себя приветливо, – предостерегаю я ее.

– Смотри! – восторгается Лиз. – Тот бедолага только что трахало себе подправил. Даю все сто, он себе в штаны спустил.

Пока праздник шел удачно. Ребятня с воплями носилась по всей кондитерской, взбодрившись на сладком. Я‑то думала, что для них развлечением будет украсить сахарной пудрой или глазурью каждому свои сладости, но они, скоро забыв про сладости, принялись горстями запихивать себе во рты и глазурь, и пудру. Дрю сварганил целый мешок сладких карамельных палочек и бидончик на пинту[69] «горной росы»[70] в подарок Гэвину, что тоже мало помогло. Я оглянуться не успела, как феерически расписанный мешок был порван в клочья, а половины конфет с «горной росой» как не бывало. К тому времени, когда мне удалось отловить сына, у него был вид пьяницы, нанюхавшегося кокса: глаза жутко налиты кровью, волосы всклокочены, весь рот обсыпан белой пудрой. Когда я вижу, что Дрю нашептывает сыну на ухо прямо перед тем, как тот бросается ко мне бегом с воплем: «В моих жилах течет тигриная кровь!», то понимаю: пора убирать от него этот детский возбудитель.

И уж конечно, ничего, кроме набыченных взглядов, я не получаю от самых идеальных на свете мамаш. Эти не могут просто привезти детей, а потом вернуться за ними, как нормальные родители, у которых аж пена изо рта идет, когда они узнают, что у них будет несколько часов покоя и тишины, и которые едва ли не гонят своих чад на бровку тротуара из еще продолжающих катиться машин, прежде чем рвануть на массаж или в бар. О, нет, этим нужно стоять в уголке своей малочисленной идеальной шайкой, сплошь в вязаных свитерах пастельных тонов, полотняных брюках и нитках жемчуга, и судачить обо мне. Дрю уже успел сказать одной из них, что у него есть жемчужное ожерелье куда получше и он готов подарить его ей попозже ночью, отчего и сбилась совещаться эта кучка в уголке. По-моему, они всамделе решили, что он вот-вот выпростает свой член посреди детского праздника и примется дрочить его о шею кого-то из них. Вообще-то это я ведь о Дрю речь веду. С него вполне может статься и такое.

Весь день убивают они на то, чтобы делать вид, будто они в стороне, будто здесь они – вне игры. Они морщат носики на мои купленные в магазине украшения, а одна так вообще говорит: «Ой, так вы не устраиваете чего-то эдакого по центру и рассадку за столиками? И я слышала, вы сказали, что обслуживания тут не будет? Это просто стыд». Хм, поправьте меня, если я ошибаюсь, только это праздник для ТЕХ, КОМУ ПЯТЬ ЛЕТ. Не для, едрена-мать, бар-мицва[71]. Я не занимаюсь украшательством чего бы то ни было с применением пистолета для жидких гвоздей, не возвожу скульптуры изо льда и уж до чертиков точно не подаю на стол лобстеров или филе. Детишек я кормлю пиццей и хот-догами, а мешочки с сокровищами заполняю наборами пластилина и шариками. Там, откуда я родом, именно так празднуют день рождения малыша. Впрочем, я не даю воли языку, потому как не хочу стать «той женщиной», что ввязалась в кошачью свару на праздновании дня рождения своего сына.

Что есть, то есть: я вымотана, раздражена и едва сдерживаюсь, потому что до сих пор не поговорила с Картером. Прошлую ночь он работал, и на праздник мы отправились раздельно: надо было дать ему поспать. Если еще кто-то из этих надменных сучек скажет мне что-нибудь, я за свои действия не отвечаю.

Лиз хватает две тарелочки торта и торопится разнести их по одной Джиму и тому единственному отцу из враждебного лагеря, чья жена, видимо, пригрозила лишить его мужского достоинства, если он не отправится с ней на праздник.

Она, наверное, пригрозила, мол, не видать ему в этом году полагающегося секса в день рождения, когда он мог бы секунд тридцать поелозить на ней, полностью одетой. Бедный малый.

– Привет, как настроение? – спрашивает Картер, появляясь рядом со мной и принимаясь помогать раскладывать вилочки на все тарелки с кусками торта. За все время, что он находится тут, мы едва успели на ходу переброситься с ним несколькими словами. Оба мы бегаем, как заведенные, удостоверяясь, что всем радостно и праздник удается. Поначалу Картера, до того никогда не бывавшего на дне рождения маленького мальчика, немного брала оторопь, но он быстренько освоился, схватил какую-то водометную игрушку и с криками принялся носиться повсюду вместе с мальчишками.

– Я в порядке, – говорю я. – Только устала.

Хочется закинуть ему руки за шею и попросить прощения за то, что все это время была такой сучарой, но я понимаю: тут же ударюсь в слезы, а делать этого на глазах у всех этих людей я вовсе не собираюсь. Ему, похоже, не по себе стоять тут со мной, и мне грустно, что я довела его до этого. Вместо того чтобы обхватить меня руками и пошутить, как сделал бы в нормальном состоянии, он держится поодаль, видно, боится, что я напущусь на него или ударюсь в слезы, как обыкновенно делала все эти три месяца.

Я – самая большая сука на всем белом свете.

Только я поворачиваюсь к нему, понимая, что нужно сказать что-то, чтоб расчистить воздух, даже если просто сказать ему: «я люблю тебя», как подваливает одна из этих волчиц и перебивает нас.

– Прошу прощения, но, полагаю, вам следует знать, что ваш сын только что произнес дурное слово, – надменно извещает она, положив ладони на бедра.

Сучье отродье. Вот этого-то мне сейчас совсем не нужно.

– Сожалею. А что он сказал? – спрашиваю я.

Мне интересно, так ли уж сильно ей претит произнести вслух какое бы то ни было словцо. Наверное, она собирается сообщить мне его по буквам – и тогда у меня не останется другого выхода, как расхохотаться, указывая на нее пальцем. Ч‑Е‑Р‑Т, Ж‑О‑П‑А, Г‑О‑В‑Н‑О… что это будет? Будем надеяться, она знает, какие буквы составляют дурные слова, не то удовольствие будет еще более потрясающим.

К нам подходит Дрю, и женщина впивается взглядом в его тишотку, на которой написано: «А вы видели, сколь совершенно мое мужопство?», и раздраженно фыркает.

– Об чем толчок, ребятки? – спрашивает Дрю, откусывая кусок печенья и выбрасывая изо рта слова вместе с крошками.

– Я только что сообщила Клэр, что Гэвин произнес дурное слово в присутствии моего сына, – снова разъясняет волчица.

– Нам и в самом деле очень жаль, – повторяет Картер.

– Так, и что он сказал? Яйцеглотка? – на полном серьезе выпытывает Дрю.

В обычной обстановке я бы его, скорее всего, за такое по руке саданула, однако шок, от которого перекосилось все лицо этой стоящей напротив меня «матери Терезы», приносит достаточно удовлетворения. Прикрываю рот ладошкой, скрывая хихиканье.

Несколько раз схватив ртом воздух, женщина, наконец, сердито отвечает:

– К вашему сведению, он произнес слово х‑р‑е‑нь.

Мы все трое стоим и с недоуменным любопытством смотрим на нее.

– Так что? Намерены вы что-то предпринять по этому поводу? – спрашивает она, видя, что никто ничего не говорит и не делает.

– Простите, вы только что по буквам произнесли слово «хрень»? – спрашивает сбитый с толку Дрю.

– Да, именно это слово произнес Гэвин, – кивает она в ответ.

Дрю начинает хохотать. Громко. От души.

– О, боже мой! Из-за вас мне на все сто необходимо на минутку сбегать кое-куда, – выговаривает в промежутках между приступами хохота Дрю. – Не то, думаю, мой тайный агент попадет в беду.

Остальные мамаши, должно быть, слышали перепалку и присоединились к нашей небольшой компании.

– Мне следовало бы знать, что вы ничего не предпримете. В том смысле, что совершенно очевидно: вам даже азы не известны в том, что значит быть хорошим родителем. Те родительские навыки, что вы продемонстрировали, ужасающи. Позволять своему ребенку носиться сломя голову, разговаривать, как видавший виды шофер или матрос! Настоящие люди так между собой не говорят. От числа раз, когда я слышала одно только слово в‑л‑а‑г‑а‑л‑и‑щ‑е, просто делается не по себе. Если бы все ваше представление было повествованием, то, читая его, я постоянно испытывала бы разочарование оттого, что оно, на мой вкус, «до конца не отшлифовано».

О, вот уж это она ЗРЯ!

Некоторое время я стояла, разинув рот от потрясения, в то время как остальные степфордские мамаши уселись на одного любимого конька («вы – дерьмовая родительница») и согласно кивали. Эти бабы всамделе были те еще штучки. Их просто так не проймешь. В том смысле, что сколько угодно можно судачить про кого-то у нее или у него за спиной, но я никогда не повела б себя как злюка и сучара, говоря с человеком лицом к лицу, никогда не сказала бы ничего, что могло бы задеть его или ее чувства.