Эти господа - Матвей Ройзман

— Хватит! — кричит Рахиль и смеется.

Ей хочется побегать, покричать, подразнить Канфеля, но нельзя: она — секретарь поселкома, она — часовой, и с нее спросит поселком за малейшую оплошность. Девушка подходит к камню, стоит, засунув руки в рукава, и перед Канфелем, который высится на камне, она — маленькая, худенькая, незаметная. Колонисты успокаиваются, Мирон Миронович отдувается, Пеккер крадется на цыпочках ближе к Рахили, и меламед наставляет рукой ухо, чтобы лучше слышать. Девушка выжидает секунду и говорит, как воспитательница расшалившимся детям:

— Давайте, немного погодим играть в салки! — Вы не имеете желанья отвечать господам покупателям, так я имею! Они же могут подумать, что наши фрайфельдцы заики или ослы! Я не училась на факультетах и не знаю латинского наречия и как-нибудь выведу мысль без него. — Она подняла глаза на Канфеля и обратилась к нему — У вас удивление, что мы не отвечаем, а у меня удивление, что вы не понимаете! — и продолжала, обратясь лицом к колонистам — Евпатория сделала полную закупку нашей пшеницы, и в задаток мы имеем семена. Трушин тянет деньги, но я божусь, мы получим расчет!

— Кабы дедушка был не дедушка… — начал Мирон Миронович.

— Помолчите! — крикнул Канфель.

— …так был бы он бабушка!

— Какая новость! А если бы на вас был котелок, вы были бы наш Пеккер!

— Дос из а полное нахальство! — возмущается Пеккер.

— Я имею к фрайфельдцам другие вопросы! — продолжает Рахиль. — Мы ждем Трушина, или не ждем? Мы даем через рабочий кооператив хлеб государству, или не даем? Кто нас вывел из голода-холода? Кто дал дом, скот, колодец? Откуда мы, бескопеечники, заимели плуг, косарку, трактор? Мы хотим поменять государство на него? — и Рахиль указала пальцем на Мирона Мироновича. — Он же крутит червонцами и думает, что мы еще имеем патент и лавочку! А этот? — и Рахиль, не оглядываясь, показала большим пальцем на Канфеля, пытающегося слезть с камня. — Он — купленный язык Коопмосхлеба! Он кричит, что у нас главные умники Пеккер и меламед! Так они дадут свою пшеницу! Что он хочет от нас? Мы — вдова раввина! А он — дочь двух отцов! Член Озета и просильщик за Хлебмоскооп! Кто за продаванье пшеницы Трушину?

Залпом подняты руки, большинство голосует за предложение Рахили (теперь часовой может покинуть пост), и Рахиль уходит.

Пеккер теребит за кисточки пояса Мирона Мироновича:

— Асах идиотэс! — ругает он фрайфельдцев.

— Пусть жрут свою пшеницу! — злобно откликается Мирон Миронович и отворачивается от Пеккера. — Связался с чесноками!

Перлин хватает Мирона Мироновича левой рукой за отстегнутый воротник рубахи, как под уздцы лошадь, и трясет его так, что бухгалтер пучит глаза. Колонисты виснут на руках Перлина, но он стряхивает их, упирает правый кулак в подбородок Мирона Мироновича, напрягается, и лопнувший воротник остается в его руках. Мирон Миронович отлетает от Перлина на пять шагов, падает и, вскочив, бежит вприпрыжку, оставив на месте падения картуз.

— Жалко, он мой гость! — говорит, посмеиваясь, Перлин и, косясь на Пеккера, спрашивает: — Что, наш Пеккер тоже не застегивает воротник?

Подобрав полы лапсердака, Пеккер мчится, над головой его пляшет котелок, борода развевается по ветру, как конский хвост, и ноги наполовину выскакивают из голенищ валенков.

— А хиц ин паровоз!

Канфель идет рядом с Рахилью, заглядывает ей в лицо, она смотрит прямо перед собой на облака, которые плавают в закате, как гуси в крови. Девушка свертывает в сторону, к колодцу, завязывая за спиной концы черного платка, от этого приподымаются ее плечи и левый локоть касается Канфеля. (Часто капризничала Стеша, но легки и приятны были ее капризы, которые после пустякового подарка кончались поцелуем.)

Два вола ходят вокруг колодца, вертят в два человечьих обхвата колесо, за волами шагает слепой, однорукий старик — живой памятник главе Украинской Директории, Петлюре. Старик ударяет палкой по крупу животных, они лениво отмахиваются хвостом и жуют мясистыми губищами.

— Скоро вода, Нахман? — спрашивает Рахиль.

— Лой, Рохэйл бас Шмуэль! — отвечает по-древнееврейски старик и опускает единственную свою руку.

— Тетя Рива была?

— Кэйн! — подтверждает он, повертывается лицом к девушке, и пустые глазницы смотрят на нее.

Канфель сжимает виски, сердце сжимается, как виски, голосом, которого он сам пугается, говорит:

— До свиданья, Рахиль!

Рахиль стоит, натягивая платок на плечи (стешины детские и бесстыжие, холодные и лихорадочные плечи):

— До свиданья, господин Канфель, насовсем!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ БУДУЩИХ ГЕРОЕВ ДНЯ

1. ВЕЧНЫЙ МУЖ

Ирма настаивала, чтобы Перешивкин выдрал Кира за порчу кашемировой шали, развелся с женой и повенчался с ней, Ирмой. Амалия Карловна требовала, чтоб учитель выгнал из комнаты Ирму, перестал пить и поступил на службу. Обе женщины были непоколебимы и злы, жена угрожала выселением из дому, танцовщица пугала судебным процессом, и Перешивкин увидел, что все вокруг него становятся врагами. Фокстеррьер рычал, кидался, и шерсть на нем топорщилась белой щетиной; журавль подкрадывался сзади, клевал в ляжку и улетал на крышу; свинья лежала у помойки, не шла на голос и урчала. Абрикосовые деревца, как ежи, кололись ветвями, цеплялись и разорвали перешивкинский плащ; старая лоза, с которой Перешивкин хотел сорвать ягоду, впустила в его ладонь щепку, и, вытаскивая перочинным ножом занозу, он располосовал руку в кровь; галька забивалась ему в сандалии, он снимал их, выбивал и стал бояться собственных дома и сада. Он вспомнил о рыбной ловле, сравнил себя с пойманной рыбиной, которую швырнули на дно лодки и бьют в брюхо ногой. (На суде Перешивкин рассказывал об этих переживаниях, защита потребовала экспертизы, но психиатр установил полную вменяемость учителя.)

Перешивкин достал из буфета коробку, где лежала рукопись его конспекта по физике, первые корректуры, рецензии, вынул спрятанные на дне сто семьдесят рублей и решил запить вмертвую. Он уходил, с ненавистью оглядывая вещи, деревья, жену, которая варила в саду варенье и обмахивалась старым японским веером. Когда рука учителя поднимала щеколду калитки, несуразная мысль шевельнулась в его голове. Он вернулся, подошел сзади к жене, вытащил червонцы и, расправив их веером в руке, стал махать на нее.

— Амаля! — сказал он, смотря на женину потную спину. — Христос поучал милосердию!

— Шорт! — воскликнула Амалия Карловна, повернулась к мужу и всплеснула руками. — Ви украль денег?

— Nein! — почему-то по-немецки возразил учитель, опускаясь на колени перед женой. — Я получил их от солидного лица!

— Ви может меня знакомить с это лицо? — спросила Амалия Карловна, склонившись над мужем с ложкой, как палач с топором.

— Оно будет у нас с визитом!

Амалия Карловна пересчитала червонцы, сунула их в карман фартука, помогла мужу подняться с колен и повела его в дом. Она сняла с него верхнюю одежду, он лег в кровать, приподнял коленями одеяло, опустил, и оно осело, как синий пузырь, из которого выкачали воздух. Амалия Карловна кормила мужа неподражаемыми пончиками, поила чаем с бесподобной пенкой, и растроганный учитель целовал ее добрые руки. Он рассказал ей о всех событиях, начиная с прихода Мирона Мироновича и кончая морской прогулкой, но умолчал о своем отношении к танцовщице, назвав ее дамой из Амстердама. Он с азартом каялся в семи смертных грехах: распутстве, высокомерии, скупости, гневе, чревоугодии, зависти и лености. Теплота лизала ему пятки, веки набухали дремотой, — лицо жены пропало, и только две сливочные руки подбивали подушку.

— Ники! Где фрак? — разрешилась от раздирающего ее вопроса Амалия Карловна.

— У портного! — промямлил Перешивкин. — Утю… — и он заснул на полуслове.

Амалия Карловна любовалась своим рыжим «ангелом» и, подняв взор ввысь, благодарила покойного фон-Руденкампфа за счастье. Она положила сто семьдесят рублей в ящик комода, где хранились ее подвенечное платье, флер-д’оранж, веер из страусовых перьев, Кировы пеленки и распашонки. Из рассказа мужа она запомнила, что Ирма — актриса с именем, за ней приехал главный директор московского театра Сидякин, — человек со связями, который может устроить Перешивкина на службу.

Немка ушла на цыпочках в кухню, стругала морковку и, помахивая ножом, как дирижер палочкой, пела:

— Oh, mein Augustin, Augustin, Augustin!

В полдень Ирма приоткрыла дверь детской и, прищурив заспанные глаза, посмотрела на стенные часы. Амалия Карловна подбежала к танцовщице, присела, положив руки на колени, закачала головой, словно заведенная кукла на музыкальном ящике:

— Guten Morgen, — проворковала немка. — Я приготофляй фрюштюк!